Оноре Домье

Что же касается «Доброго самаритянина» ^{184}, написанного тоже на холсте примерно в это же время и хранящегося в Глазго, то эта композиция явно более человечна, нежели религиозна. Эта картина предвещает другие, весьма чувственные и темпераментные работы художника: «Нимфы, преследуемые сатирами» (Музей изящных искусств, Монреаль) и «Мельник, его сын и осел» (Музей в Глазго).

В салонах 1850 и 1851 годов были две картины, присланные Домье: одна из них — «Нимфы, преследуемые сатирами», уже упомянутая выше, полная неудержимого динамизма и дерзкой эротики, близкая знаменитому луврскому «Поцелую», который лучше было бы назвать «Насилие», настолько обнаженная, поверженная на землю девушка, казалось бы, вот-вот должна покориться жестокой воле мужчины, который держит ее в объятиях, вторая — «Дон Кихот и Санчо, направляющиеся на свадьбу». В Салоне 1861 года большое внимание привлекла картина «Прачка». В 1869 году выставлялись «Любители живописи в мастерской» и две акварели: «Присяжные» и «Врачи». По этому случаю Бонвен через газеты обратился к членам жюри с призывом наградить человека, который, писал он, ничем не уступает Хогарту^{185} и Гойе, если не превосходит их.

Однако картины, которые Домье посылал в Салоны, дают лишь слабое представление о непрестанной работе Домье-живописца на протяжении двадцати пяти лет. Многие из его полотен, столь разнообразные по теме и характеру, к несчастью, «переехали» в Англию, Германию, Америку, где талант Оноре Домье в большом почете и где не перестают печатать о нем серьезные критические работы.

Чтобы получить представление о живописном творчестве Домье, достаточно обратиться к каталогу выставки, организованной в 1878 году в галерее Дюран-Рюэля^{186}.

Мы видим рядом с большим числом акварелей и подкрашенных акварелью рисунков девяносто четыре картины маслом, среди которых замечательные вещи: «Дон Кихот», «Парады комедиантов», «Сцены из Мольера», «Любители эстампов», «Адвокаты», «Прачки», «Парижские улицы», «В вагонах 3-го класса». Некоторые из полотен — весьма крупного размера. После знакомства с этим каталогом уже нельзя утверждать, будто Домье занимался живописью от случая к случаю.

В самом деле, начиная с 1848 года Домье-литограф помышляет только о живописи. Закончив рисунки, которые жизненная необходимость заставляет его ежемесячно сдавать в «Шаривари», разделавшись за один день или за одну ночь со всеми восемью камнями, Домье с упоением предается своему увлечению живописью.

Разве некоторые поспешно выполненные, но подчас восхитительные литографии не отмечены печатью искренности, непосредственности живописного этюда? Такие композиции, как «Господин директор», «Вызов певицы на бис», «Ложа» и многие другие на темы театра или концертов, — разве не хочется их назвать литографиями живописца, очень современного живописца, чьи лаконичные наброски предвещают Дега и Лотрека?

Какое счастье в часы уединения сделать на холсте карандашный набросок, потом накладывать краски на палитру, простые золотистые тона, глубокие, теплые, потом наметить контуры широкой кистью, накладывать таинственную, живую краску — и притом иногда мастихином, как делал это Курбе! Домье не забыл своих любимых голландских мастеров. Он тоже будет искать в светотени или в положении против света упрощение линий и прозрачность масс, драгоценные качества рыжего и зеленого цветов, купающихся в светящейся полутени.

Конечно, в такие часы Домье забывал об уступках типографам и торговцам, о заказанных темах, выполняемых почти поневоле, о своих беспрерывных трудах и хлопотах. Одним пинком ноги он словно отбрасывал «тачку». Обездоленные, которых он встречал на улице или наблюдал из окна, шарлатаны в претенциозных лохмотьях, с бледными лицами, уличные певцы и шарманщики, домохозяйки, поднимающиеся с реки, согнувшись под грузом мокрого белья; старухи и бедняки, с которыми он сидел бок о бок в вагонах третьего класса (других Домье не признавал), в которых он ездил в Барбизон и Иль-Адам, мясники и кузнецы, игроки в домино, курильщики с трубками, люди, пьющие пиво, — все это персонажи, которых он пишет с нежностью. Но если случайно, перейдя через мост, он заходил в суд, чтобы послушать какие-нибудь выспренние разглагольствования адвоката или суровую речь обвинителя, в душе его поднимался гнев прежних боевых дней… И когда он возвращался в мастерскую, его непримиримая ненависть к «судейским» выливалась в свирепые картины, строившиеся на противопоставлении планов, игре света и теней, в которой проступали движущиеся, мятущиеся фигуры людей, взбешенных или вкрадчивых, коварных или отупевших, силуэты людей в мантиях, заполняющих Коммерческую галерею или жестикулирующих внизу, в зале суда, — судей и прокуроров, адвокатов гражданского суда или суда присяжных — всех скопом…

Домье любил Лафонтена^{187} и особенно Сервантеса; книги эти увлекли его в мир фантазии. По иссушенной Ламанче, в стране голубой мечты, он следовал в своем воображении за рыцарем Печального Образа и его честным Санчо Пансой.