Онтология лжи

В работе «Методика и техника психоанализа» 3. Фрейд пишет: «Во время аналитической работы нередко случается, что больной сопровождает рассказ о факте, который он вспомнил, замечанием: «Но ведь я это уже рассказывал вам», между тем как врач точно знает, что никогда этого рассказа не слышал. Если указываешь больному на это, он часто начинает энергично утверждать, что вполне уверен, готов клясться, что рассказывал, и т.д.».[81] Причина феномена deja raconte (уже рассказывал) состоит в «вытеснении», но не она нас сейчас интересует. «В небольшом числе случаев позже сам вспоминаешь, что слышал уже рассказ, о котором идет речь... но в огромном большинстве случаев заблуждается анализируемый, и удается заставить его согласиться с этим», — продолжает Фрейд.[82]

Дальше Фрейд переходит к рассмотрению причин и конкретных случаев, оставляя одну недоговоренность, которая и является предметом нашего интереса. Итак, пациент был неправ, и его «удалось заставить согласиться». Но, допустим, имеет место один из «небольшого числа случаев», когда «забыл» не пациент, а аналитик. Удается ли в этом случае убедить пациента, что он был неправ (прежде чем психоаналитик вспомнит)? Фрейд об этом умалчивает, но практика психоанализа (и не только психоанализа) свидетельствует, что удается. И для этого не требуется больших усилий, чем в случае, когда пациент действительно не помнит и ему только кажется, что он рассказывал... Сложность переубеждения пациента одинакова — ведь он и в том, и в другом случае «прекрасно помнит», что рассказывал. Конечно, психоаналитический аспект deja raconte является только моментом куда более существенного феномена подмены воспоминаний. Человеческая память — многоэтажное сооружение, расшатанное волнами меморифобий, в ней присутствует множество странных зон вроде deja vue и deja raconte — как правило, побочных следствий работы дырокола амнезии. В связи с этим память человека представляет собой благоприятную среду для распространения лжи. Фальсификации собственной памяти являются делом обычным и в ряде случаев необходимым для того, чтобы было возможным продолжение бытия «этого сознания» (и поэтому имеется техника отслеживания лжи). Выявление искажений памяти базируется на презумпции доверия к памяти Другого. Если дело касается человека за пределами настоящего времени, то Другой — тот, кто был свидетелем, — должен лучше помнить, что было с человеком, чем он сам, хотя бы потому, что активное забывание есть сила, формирующая человека каждый день. Быть «здесь и сейчас», возможно, напрямую связано с условием не помнить «там и тогда». Словом, это простое расширение эмпирической констатации, что говорящий хуже помнит сказанное им, чем слушающий услышанное. Среди следствий можно указать и такое: моя память, в сущности, беззащитна перед фальсификацией извне. Если для внутренней меморифобии выработались какие-то защитные бастионы, то для внешней фальсификации не создано противообманных устройств. Единственная защита состоит в отсутствии прецедентов: в самом деле, кому придет в голову фальсифицировать мои воспоминания. На такой предпосылке и основано обращение к «памяти Другого обо мне» как предпочтительной и контролирующей инстанции. Потому-то Фрейду удавалось убедить пациента и в тех редких случаях, когда память подводила самого Фрейда.

Детские воспоминания (и вообще дальние воспоминания) чело века хранятся не только и не столько в его собственной памяти. Вдумаемся, почему процесс припоминания так часто бывает совместным (или даже коллективным). На припоминание приглашают: «Посидим, вспомним былое!». И вот сидят двое и припоминают друг другу: «А помнишь?», «А как мы с тобой когда-то?». Воспоминание «засчитывается» в случае взаимного обнаружения, и акт экспозиции воспоминания имеет некую самостоятельную ценность: «Да, было дело!».

Но всегда ли вспоминается то, что действительно было? Установка на строгую достоверность, конечно, возможна, но тогда получается лишь бледная и короткая экспозиция. Вовсе не ради нее собираются «повспоминать».

Совместный труд субъектов вспоминания интимно связан с процессом творческого искажения, пересоздания жизненного мира; он очень важен для производства моментов завершенности, для получения целостного биографического континуума. Неслучайно Гегель писал, что бытие в признанности имеет свою алхимию, свой микромасштаб. В данном случае мы как раз и имеем дело с одной из важнейших операций, констатирующих бытие в признанности, — с производством биографического континуума, на который затем уже опирается и достоверность автобиографии. А продуцирование биографического континуума весьма похоже на обогащение руды; процесс тот же: повышение концентрации благодаря отбраковке ненужного. Это еще не искусство, но, несомненно, фальсификация.

Мы видим взаимную заинтересованность субъектов вспоминания в «продукте» и добровольное разделение труда; оба субъекта являются друг для друга контролирующими инстанциями: по отношению к «воспоминанию о себе» человек не имеет права вето.