Онтология нового мира

Из трёх предыдущих абзацев выходит: иногда следствия довлеют над очевидной сердцевиною предмета, ибо стоит в лоб, без обиняков спросить о существовании Бога, выявится что допустимо опираясь на принцип Дидро про несовместимость разума со сверхъестественным, сказать «нет», а вывернув аргумент по-ясперовски – «да», обосновывая реальность трансцендентного именно её непостижимостью для нашей мудрости. И оба эти варианта да сотни иных тщетны, вообще, седьмое утвержденье трактата Витгенштейна гласит: «О чём невозможно говорить, о том надо б молчать». С одной стороны никто не боится страшно, не трепещет перед невыразимым Всевышним, но с другой нельзя обойтись простой отповедью дескать Тот отсутствует, пока я посвящаю Ему страницы текста а ты листаешь их. Недаром Вольтер писал: «Случись, что Бога нет, Его бы пришлось создать». Зачастую у Него довольно бесхитростная миссия – служить грешникам великим угрызеньем, напоминанием про неосознанный ужас загубить своими преступлениями оставшиеся светлые радости жизни, искушением раскаяться. В целом Он справедливо занимает почётную область на просторах небытия рядом с прочими исчадьями мысли, откуда те извлекаются ради практического примененья: Господь наделялся плотью языками костров мракобесов сжигавших книги, равнодушно рдел огнями Инквизиции каравшей неугодных еретиков. Особняком же взятая идея о Нём как нравственном совершенстве – этический феномен, докинзовский мем. И кстати… «Бог умер» – кощунственно констатировал ещё в 1881-м году Ницше. Так уж получается, коварный убийца одинаков с главным антагонистом моего повествования – то капитализм.

Классы протобуржуазии да протопролетариата возникли при самых ранних эксплуататорских способах производства как дополнительный уклад. Его развитье было важнейшим стимулом к экспансии, разом её жемчужиною, жилой, пределом, но всё же оно не могло воспарить над своею шаткой в прямом смысле почвой, с чьих излишков насыщалось – земледельческими общиной и рабами. Стоит у тех случиться неприятностям или некоему сдвигу, это немедля скажется на местах где концентрируются ростовщики, купцы, плебс, ремесло: нажитые непосильным трудом сокровища развеются по ветру либо преумножатся (есть ещё конечно, надо ли оговаривать, обратная связь). Так полз прогресс до того пока село расщепилось на дворы, застолблённые за кем-то из каскада вассальной зависимости, любой уступчик которой хотел минимизировать обязанности перед собственным сюзереном. Тогда в гости зачастила раздробленность, на запущенных стадиях доходившая до бессильности успешно сопротивляться голоду с эпидемиями – а всякое бедствие подтачивало барское правление над уцелевшими крепостными да подстрекало централизацию, но та снова перетекала к разрозненности, опять ставав на грабли. Впрочем, за каждым циклом сеньоры вынуждены сокращать холопские повинности вплоть до их отмены, положившей старт непосредственной интеграции деревни с городом, по-прежнему развёрстанным внутри себя на цеха и гильдии (вообще последующее строенье будет зиждиться на её ему подчинении). Шёл рост, народ начал пропитываться иной, стяжательской нравственностью что неплохо вывел Бертольд Брехт у персонажа-маркитантки. Феодализм отмирал, котёл социума бурлил – усложнялась государева задача, требуя идти на принятие макиавеллианских ухищрений лавирования в нём ради удержания власти, а тем временем около стен замков бюргерство закалялось флагманом очередной революции.