Онтология нового мира

Из трёх предыдущих абзацев выходит: иногда следствия довлеют над очевидной сердцевиною предмета, ибо стоит в лоб, без обиняков спросить о существовании Бога, выявится что допустимо опираясь на принцип Дидро про несовместимость разума со сверхъестественным, сказать «нет», а вывернув аргумент по-ясперовски – «да», обосновывая реальность трансцендентного именно её непостижимостью для нашей мудрости. И оба эти варианта да сотни иных тщетны, вообще, седьмое утвержденье трактата Витгенштейна гласит: «О чём невозможно говорить, о том надо б молчать». С одной стороны никто не боится страшно, не трепещет перед невыразимым Всевышним, но с другой нельзя обойтись простой отповедью дескать Тот отсутствует, пока я посвящаю Ему страницы текста а ты листаешь их. Недаром Вольтер писал: «Случись, что Бога нет, Его бы пришлось создать». Обычно у Него довольно бесхитростная миссия – служить грешникам великим гложеньем, брюзгливым напоминанием про неосознанный ужас загубить своими преступлениями оставшиеся светлые радости жизни, искушением раскаяться. В целом Он справедливо занимает почётную область на просторах небытия рядом с прочими исчадьями мысли, откуда те извлекаются ради практического примененья: Господь наделялся плотью языками костров мракобесов сжигавших книги, равнодушно рдел огнями Инквизиции каравшей неугодных еретиков. Особняком же взятая идея о Нём как нравственном совершенстве – этический феномен, докинзовский мем. И кстати… «Бог умер» – кощунственно констатировал ещё в 1881-м году Ницше. Так уж получается, коварный убийца одинаков с главным антагонистом моего повествования – то капитализм.

Классы протобуржуазии да протопролетариата возникли при самых ранних эксплуататорских способах производства как дополнительный уклад. Его развитье было важнейшим стимулом к экспансии, разом её жемчужиною, жилой, пределом, но всё же оно не могло воспарить над своею шаткой в прямом смысле почвой, с чьих излишков насыщалось – земледельческими общиной и рабами. Стоит у тех случиться неприятностям или некоему сдвигу, это немедля скажется на местах где концентрируются ростовщики, купцы, плебс, ремесло: нажитые непосильным трудом сокровища со свистом развеются по ветру либо преумножатся (есть ещё конечно, надо ли оговаривать, обратная связь). Так полз прогресс до того пока село расщепилось на дворы, застолблённые за кем-то из каскада вассальной зависимости, любой уступчик которой хотел минимизировать обязанности перед собственным сюзереном. Тогда в гости зачастила раздробленность, на запущенных стадиях доходившая до бессильности успешно сопротивляться голоду с эпидемиями – а всякое бедствие подтачивало барское правление над уцелевшими крепостными да подстрекало централизацию, но та снова перетекала к разрозненности, опять ставав на грабли. Впрочем, за каждым циклом сеньоры вынуждены сокращать холопские повинности вплоть до их отмены, положившей старт непосредственной интеграции деревни с городом, по-прежнему развёрстанным внутри себя на цеха и гильдии (вообще последующее строенье будет зиждиться на её ему подчинении). Шёл рост, народ начал пропитываться иной, стяжательской нравственностью что неплохо вывел Бертольд Брехт у персонажа-маркитантки. Феодализм отмирал, котёл социума бурлил – усложнялась государева задача, требуя идти на принятие макиавеллианских ухищрений лавирования в нём ради удержания власти, а тем временем около стен замков бюргерство закалялось флагманом очередной революции.