Оп Олооп

В полном молчании она открыла бар. Не смутившись богатым выбором, взяла apricot-brandi. И припала к бутылке. Она пила без удовольствия, жадно, наплевав на манеры, пока отец не вырвал сосуд у нее из рук.

Наступила тишина, наполненная нетерпением и злостью.

Отец попытался успокоить дочь ласковыми уговорами. Она с отвращением отвергла их. Гувернантка с недовольным ворчанием тоже была вынуждена оставить ее в покое. Лицо девушки осунулось, а рот, красивый кукольный ротик, скривился в капризной гримасе.

«Tout se soumit aux lois de I’ivresse».[21] Кинтин Оэрее на своем опыте убедился в правоте этой аксиомы Жюля Ромена. Его любовь, его надежда, его честь униженно трепетали перед покачивающимся величием его дочери.

Анналы психиатрии указывают на связь многих отклонений с нарушениями менструального цикла. Половое созревание после пубертатного периода усугубляет внутренний конфликт. И жертва его впадает в истерию или меланхолию, которые приводят к увлечению мистицизмом или мании преследования и предрасположенности к пиромании и запоям. (Франциска находилась в том возрасте, когда половое влечение требует или огня, чтобы разжечь либидо, или алкоголя, чтобы заглушить его зов.)

Мудрые родители нередко задумываются о психическом и половом развитии дочерей. Следят за тем, что их заботит, анализируют их порывы, изучают кризисные ситуации. Но этим все и ограничивается. Всеобщая трусость побеждает мудрость. Установить корень зла, поставить диагноз — нетрудно. Сложность на данном этапе развития нашей цивилизации заключается в том, чтобы найти смелость не лицемерить и предложить девушке необходимое средство. Наша мораль, признающая самые разнообразные способы ограничения инстинктов, обрекающая их на непередаваемые унижения и пытки, пригвоздила плоть к позорному столбу и приговорила к заключению, вместо того чтобы сублимировать ее в свободе великолепия и радости. (Франциска чувствовала себя жертвой. Напуганная и ошеломленная, в состоянии просветленного опьянения она выла волчицей под гнетом ортодоксальной семейной заботы и предрассудков, не дающих выхода ее порывам.)

Любому отцу известно, что лекарство для его дочери спрятано в ширинке ее возлюбленного или любого другого человека, которого она считает объектом возможной близости. Но ни при каких обстоятельствах отец не пойдет на то, чтобы дать ей это лекарство или позволить ей взять его. Пусть лучше она будет страдающей, бледной и бессильной, погруженной в кошмары девственного бреда, чем удовлетворит первородный инстинкт своих чресел и расцветет от наслаждения, обретя румянец. (И Франциска, anima plorans, закрылась, подобно увядшему цветку, рыдая без слез.)

Если закон и религия отринут морализаторство, человечество, быть может, вернется во времена Античности, когда боги и люди совокуплялись друг с другом, сплетаясь в объятиях во славу плоти. И тогда родители взорвут плотины стыда на пути бурлящего потока правды жизни. Пусть их дочери борются за атрибуты мужественности, которыми одержим их разум, демонстрируют их, гордятся ими. Пусть носят под сердцем как символ здоровья фаллические амулеты и камеи, как это делали девушки и матроны других эпох.

Внезапно все во Франциске взбунтовалось. Она кошкой скользнула вперед и попыталась схватить другую бутылку из хромированного бара. Но ей не дали этого сделать. Руки, гладившие ее, удержали ее. Глаза девушки, чрезмерно распахнутые в душевном припадке, после неудачной попытки сузились и зажглись сарказмом. Исполненная презрения, она смерила взглядом отца и гувернантку, облив их вязким отвращением.

— Дочь, прошу тебя! Не делай так! Пойдем со мной.

Его участие сделало только хуже. Лицо Франциски брезгливо скривилось. И с нескрываемой злобой, идущей из самой глубины души, она закричала:

— Палач! ПАЛАЧ! ПАЛАЧ!

Франциска пошатнулась. Она не чувствовала головы. Подобно голове Шарлотты Корде, отрубленной не ведающим чести палачом, ее голова катилась по земле, путаясь под ногами.

Никому не удалось осадить ее. Спотыкаясь и пошатываясь, она дошла до подножия лестницы в холл.

Здесь ее остановили три торопливых звонка и последовавшее незамедлительно за ними вторжение инспектора и сержанта полиции.

— Где раненый? Где раненый?

Это был тот же инспектор, что несколькими часами ранее приехал на аварию с участием такси Опа Олоопа. Тот самый инспектор, который, услышав несуразицы Опа Олоопа, заинтересовался им и отследил его на side-car до дома, в котором сейчас находился.

Все напряженно застыли, не реагируя на вопрос.

— Отвечайте, господа. Здесь ли живет консул Финляндии?

Все молча кивнули.

— Тогда… Почему вы молчите? Доктор Даниэль Орус позвонил в участок и сообщил, что здесь было совершено преступление. Ну, и где же раненый?

Пит Ван Саал, который как раз собирался отправиться на поиски Опа Олоопа, произнес:

— Здесь, сеньор комиссар…

— Инспектор. Но благодарю… — прервал его улыбающийся инспектор, убежденный, что именно так однажды к нему и станут обращаться.