Оп Олооп

В таких обстоятельствах проницательность обостряется. И мысли и образ действия, замирающие в период fading,[17] снова начинают диктовать голосовым связкам и телу правильные слова и поступки. Жених и невеста замолчали, обдумывая дальнейшие шаги и прислушиваясь к сумятице приказов, звонков и шагов в холле.

— Любимый, они замышляют что-то против тебя. Это ужасно!

— Знаю. Я тоже что-то чувствую. Эти люди не любят меня. Это настоящий ад. Ты не можешь оставаться здесь. Ангел в аду! Невозможно! Я принял решение уйти вместе с тобой. Вставай. Пойдем.

Решительность проступила на его побледневшем лице. Он тяжело дышал. И, поставив Франциску перед собой, как легкий щит в скульптурной композиции, прикрывающий мощную грудь, направился в холл.

Консулу и отцу Франциски тут же доложили об этой дерзкой выходке. План по выдворению Опа Олоопа оказался под угрозой.

— Какой кошмар!

— Теперь еще и это!.. Меня кто-то проклял, наверное!

— Будьте любезны успокоиться! — оборвал их Ван Саал. — Это проблема психической природы, и решать ее следует разумно. Отчаяние не приведет ни к чему хорошему. Франциску одолела та же напасть, что и Опа Олоопа. Его сумасшествие оказалось настолько заразным, что его бред теперь льется из ее уст. Пожалуйста, умоляю, будьте осторожны!

Есть сухопутные народы, которые отчаянно тщатся обрести выход к морю. Они мечтают о ритмичном биении океана, feerie ночного звездного неба, отражающегося в его волнах. Подобно им есть люди, погребенные под толщей души, которые мечтают о выходе к любви. Любовь для них — безбрежный океан благодати. Выход же к морю, trait d’union,[18] всегда проходит через плоть.

Франциска предвосхищала блаженство. При каждом их поцелуе, каждом касании рук ее кровь приливала, как намагниченная, к губам и пальцам, а стрелка компаса бешено стучавшего сердца указывала путь к цели.

— Папа, я ухожу с Опом Олоопом. Так велит неумолимая судьба.

То были ее единственные слова. Но скрытые за ними твердость намерений и сила помогли им, пройдя через уши, дойти до самого сознания Кинтина Оэрее и тех, кто был рядом с ним.

— Уходишь?! Уходишь?! Да сознаёшь ли ты, что делаешь, дочь моя?

— Да. Полностью. Никто не может разлучить нас, — ответил ее жених. И, взяв девушку за крошечную послушную ручку, повисшую на его руке, как трость, он направился к выходу на улицу. Все бросились наперерез.

— Подождите!

— Да что вы о себе возомнили? Что просто сметете нас с пути?

— Дорогой друг! Что за блажь взбрела тебе в голову?

— Разве Франциске не двадцать два года три дня и пять часов?.. Разве она не хозяйка себе?.. Разве мы не помолвлены?.. Разве помолвка не соответствует пробному периоду брака, подобно тому как развод подразумевает узаконенный адюльтер?.. Разве не так?

Раздался звук страшного удара.

И одновременно с этим протяжный стон.

Оп Олооп и Франциска упали практически одновременно, потеряв сознание: один от сильного Удара в область за левым ухом, вторая — шокированная низким коварством нападавшего.

Консул Финляндии стоял с тростью в руке и скрипел зубами, словно перемалывая свой гнев. Пока остальные хлопотали вокруг упавших, он не двигался с места и невнятно бормотал:

— …В моем доме… Я ему покажу… Негодяй…

Никто не обращал на него внимания, никто, кроме Ван Саала. После того, как он призывал всех к благоразумию, этот акт насилия выглядел совершеннейшей издевкой, он чувствовал себя опозоренным. Молчаливый, мрачный, борясь со стойким желанием потребовать от обидчика объяснений, он без возражений принялся помогать. Поднял и перенес тело Франциски на диван. Повернул тело друга, поджавшего ноги к животу, и положил его на ковер, поместив под голову подушку. Медленно промокнув рану и оправив на нем одежду, он повернулся к консулу, его брови яростно сошлись на переносице:

— Мерзавец! — выплюнул Ван Саал. — Этот поступок недостоин мужчины!

И влепил консулу мощную пощечину.

Дальнейшего развития сцена не получила.

Красно-фиолетовый консул пробовал оправдаться, но не смог. Испугавшись происходящего, он незаметно ретировался в кабинет.

Если ударят тебя по правой щеке, подставь и левую… Консул не был христианином. Смирение перед лицом насилия представлялось ему мазохизмом, достойным презрения. Он не разделял этого. И потому сумел избежать дуплета. Если не можешь дать сдачи и вогнать противника в нокаут, нужно отступить, что он и сделал. Но урок был усвоен. Он был настолько хорош, что напомнил Ван Саалу урок, преподанный Прудону, утверждавшему, что собственность — это воровство: благородный соперник влепил философу увесистую пощечину со словами: «Je vous donne en toute propriete…»[19]

Вернувшись на помощь растерянным обитателям дома, Ван Саал столкнулся с chauffeur, выбегавшим, чтобы позвать врача. И в этот же момент увидел лицо невесты, которую вели в ее комнату. Какой болезненный pathos![20] Это потрясло его. Небесной красоты личико казалось побитым, рыхлым, похожим на пожухшую магнолию, на губах застыл крик.