Опаленная юность

«Дорогие сыночки! Не знаю, кому суждено прочесть это письмо. Вы найдете наш дом опустевшим. Папа — на казарменном положении, в распоряжении Московского комитета партии. Бабушки нет на свете. Бомба. Похоронили ее на кладбище возле могилы летчиков, где два красных пропеллера. Сама уезжаю сегодня вечером в Рязань в командировку. Когда вернусь — не знаю. Сыночки! Боренька, Андрюша! Обо мне не беспокойтесь. Берегите себя. Сражайтесь с фашистами, помните — за спиной Москва, наш родной город. Защитите Москву! Целую вас крепко.

Мама. 4 сентября 1941 года».

— Четвертого сентября, — повторил Андрей. — Как давно!

Он вспомнил бабушку, жизнелюбивую, сухонькую, с выцветшими глазами. Никогда уже больше не увидеть ее.

— Пойдем, что ли! — поежился Сорокин.

Андрей отогнал воспоминания, достал карандаш и размашисто приписал:

«Дорогие! Был дома — никого не застал. Встретимся после победы. Я здоров, обо мне не беспокойтесь.

Андрей, 15 октября 1941 года».

Обратно ехали молча. Перед самой Москвой Сорокин достал записную книжку и внимательно прочел свежую запись.

— Адрес оставила. Говорит — приезжай, все будет!

— Кто?

— Да бабенка эта, с кем утром ехали.

Утром на очередном осмотре седоватый широколицый доктор сказал Сорокину:

— Вот мы вас и починили. Можно выписывать. Соскучились, наверно, по дивизии?

Сорокин начал жаловаться на головные боли, недомогание, просил отправить его на комиссию. Врач скрепя сердце согласился. Закусив губу, Мишель вышел из кабинета. В палате он негромко сказал, ни к кому не обращаясь:

— Скоро на выписку, ребята. Воспользуюсь случаем, навещу родичей. Если не вернусь к отбою…

— Порядок! — невозмутимо откликнулся матрос. — Скажем, задержался. На якоре у невесты стоит.

Чернобородый рассмеялся, Андрей еще не возвращался из перевязочной. Закутанный в марлю командир лежал молча, очевидно спал. Проходя мимо него, Сорокин обратил внимание на его крупные, коричневые от ожогов руки.

«Бинт сняли, — подумал лейтенант. — Поправляется потихоньку, бедняга».

Никто в палате не догадывался о том, насколько был. близок к истине матрос, когда сказал о невесте. Лейтенант Сорокин поехал к той самой женщине, которую они с Кургановым встретили в дачном поезде.

В вагоне лейтенант попытался проанализировать свое душевное состояние. Он ехал к женщине, к которой не питал никаких чувств. Под ее гостеприимным теплым кровом он хотел переждать военный ураган, а потом… Это «потом» тонуло в тумане. Оттуда выплывали страшные слова: «трус», «дезертир». Сорокин со стоном схватился за пылающую голову.

— Ты чего, сынок? — участливо осведомилась старая крестьянка. — Никак, заболел?

— Зубы, — краснея, буркнул Сорокин.

— Это бывает, — откликнулась женщина помоложе. — Теплое приложить надо, не застуживать.

— В таком деле, — вмешался старик в рваной железнодорожной шинели, — первое средствие — шалфей!

С ним не согласились. Разгорелся спор. Сорокин слушал, как люди ворчливо корили друг друга из-за того, что каждый хотел дать лучший совет ему — здоровому, сильному человеку. Стало не по себе, он вышел в тамбур.

— Дяденька! Дяденька военный! — Сорокина тронуло за руку какое-то существо, закутанное в лохмотья. — Дайте кусочек хлебца!

— Ты откуда, пацан?

— Можайские мы. Дом сгорел, мамку немцы…

Лейтенант посмотрел на босые, грязные ноги, на посиневшие от холода кулачки и легко подхватил ребенка на руки.

— Тебя как зовут, пацанок?

— Марийка. Королёва по фамилии.

— Девочка! — улыбнулся Сорокин. — Отлично! А вот и наша станция. Давай слезать.

Сорокин разыскивал незнакомый дом.

— Ничего, сейчас согреешься. Забежим к знакомой тете, она обогреет, молоком угостит. Ты молочко любишь?

Девочка кивнула.

— А мы надолго сюда?

— Нет, нет, заторопился лейтенант, — мы быстренько а потом в Москву поедем.

В дом Сорокин вошел робко, как на прием к генералу. Молодая женщина сразу узнала лейтенанта, и глаза ее вспыхнули так счастливо, что Сорокин вспотел от волнения.

— Приехал! выдохнула она, прижимаясь к широкой груди лейтенанта. — А это кто?

Пока девочку мыли, причесывали и кормили, хозяйка не сводила глаз с командира. Откуда-то прихромала ее мать, согнутая годами и болезнью старуха в мужском пиджаке и смазных сапогах. Ее колючие глазки задержались на статной фигуре Сорокина.

— Эхе-хе! Не такие времена настали, чтобы отдыхать. Супротивник к городу подступил. Слыхали?