Опаленная юность

Панов, потемнев, угрюмо ковырял мозоль на ладони.

— Говоришь, немецкий офицер в лес повел и выстрел был слышен?

— Да. Но, может, он бежал.

— Он же раненый, — заметил Копалкин.

— Где ж ему убежать? — горестно произнес Панов и поник головой. — Он слабенький…

Добровольцы молчали. Копалкин всхлипнул и, застыдившись, усиленно засморкался. Валька Бобров сказал:

— На комсомольский учет у меня станешь… Как там наша Ильинка? Стой, впрочем, ты же… Ты как сюда… Ты же эвакуировался. Как нас разыскал?

— Как видишь, я не в Ташкенте, а здесь. Остальное неважно.

— Так как там, дома?

— Спать я хочу… Куда прилечь разрешите?

Вовка лег на нары, закрыл глаза. Перед ним встало минувшее.

Суматоха, толчея, неразбериха на Казанском вокзале: толпы эвакуированных, занимающих вагоны. Теснота, ругань, слезы. Поезд двигался медленно, подолгу простаивал на полустанках. Жара усиливалась с каждым часом, становилась пыткой. Даже ночь не приносила облегчения. Одежда прилипала к телу, становилась мокрой, скользкой. Ночами Панов выходил в тамбур, закуривал, подставляя голую грудь теплому ветру, вглядывался в темноту, рассматривал крупяные звезды.

На восьмые сутки поезд прибыл на станцию Арысь. Панов вышел на станцию: два-три домика вплотную прижались к полотну, теснимые со всех сторон желто-бурым океаном песков. Ни деревца, ни листочка. Пассажиры угрюмо смотрели в бескрайную, выжженную степь, разглядывали худого голенастого верблюда с облезлой шеей и глянцевитыми плешинами на вздувшихся боках. Верблюд жевал, презрительно кося на людей мутное яблоко глаза.

— Колючки жрет, — заметил пожилой бородач в суконном картузе. — Вот это скотина!

— Доехали до краю земли, жарынь, воды нет, мертвая пустыня.

— Зачем так говоришь! — вмешался бронзоволицый жидкоусый железнодорожник в промасленной спецовке. — Здесь знаешь, какие колхозы есть? Миллионеры. Фрукты, баранина, хлопок — якши. А хочешь купаться, скидай шурум-бурум — и в арык. — Оскалив сахарные зубы, он указал на микроскопический ручеек.

Последняя ночь до Чимкента показалась Панову бесконечной. На третьей багажной полке в полночь раздался хрип. Панов приподнялся на локте. Прямо в лицо ему хлынул алый поток. Умер бородатый старик, тот самый, что с удивлением рассматривал верблюдов. Уже на перроне Панов видел, как снимали с поезда старушку, сердечницу, — она успела закоченеть, рука не держалась на носилках, чертила по песку ломаные линии.

Панов поступил на завод, сдал документы в вечернюю школу. В первые дни он успокоился, решив, что обрел то, что искал, но потом начались душевные муки. Парня точила тоска. Она подстерегала его повсюду — на заводе только и говорили о фронте, рабочие завидовали бойцам, и каждый день директор в обеденный перерыв убеждал молодежь не осаждать военкоматы, а работать на оборону в тылу.

— Эх, сейчас бы на фронт! — мечтательно говорил то один, то другой.

И Панову казалось, что рабочие как-то странно поглядывают на него.

Разнесся слух, что у Панова плохое зрение, и начальник цеха, седой, широкоскулый казах, заботливо сказал ему:

— Слушай, болят глаза, да? К врачу ступай, очки надо. Иди сейчас, я разрешаю.

Панов покраснел и пошел к врачу. Долго топтался у двери кабинета и сдавленным голосом жаловался на резь от пыли.

Молоденькая женщина в халате попросила его:

— Вы подождите, товарищ, сейчас раненых из госпиталя на консультацию привезли. Извините, пожалуйста.

Панов присел на табурет. В кабинет вошли раненые — забинтованные, заросшие, одного вели под руки, следом шел на костылях командир с изуродованным лицом и черной повязкой на глазу.

— Спичек нет, братишка? — обратился одноглазый.

Панов торопливо протянул коробок, но врач предупредил его:

— Здесь курить не полагается.

— Виноват, товарищ доктор, это я от волнения. Только что сводку передавали: Киев сдали.

— Что вы говорите? — всплеснула руками женщина, — Боже мой! Папу, наверно, расстреляют и Женечку тоже!

— Откуда родом-то?

— Киевлянка.

Женщина заплакала, раненые завздыхали, одноглазый осторожно обнял ее:

— Ничего. Мы еще вернемся.

Врач платочком вытерла слезы и неожиданно попросила:

— Дайте папироску — все равно нехорошо.

Панов ушел, оглушенный увиденным. Он долго ходил по тенистому парку. Жить любой ценой, во что бы то ни стало!

Жить — вот к чему он стремился до сих пор. Страх за жизнь, за самое дорогое, что есть у человека, заставил его не идти с одноклассниками, толкнул на эвакуацию. «Отсижусь, поработаю, а там и разобьют наши врага. Кончится война», — так думал он раньше, в Ильинском. Но здесь оставаться дольше было мукой…

Дома ждало новое испытание. Хозяйка — Панов снимал крохотную комнатушку у вокзала — отворила дверь заплаканная. На немой вопрос жильца бросила на стол белый бумажный квадратик. Замирая от жалости, Панов схватил листок:

«В боях за Советскую родину ваш муж… погиб смертью храбрых…»

Он уронил уведомление, опустил гудящую голову на сильные, мускулистые руки.