Опаленная юность

Я не стала ни о чем расспрашивать. Знала — врачи предоставили Ане десятидневный отпуск, но по ее виду поняла: отпуск останется неиспользованным.

Вечером, как всегда, в палату зашел Кожевников. Он был сильно взволнован.

— Что случилось?

— Понимаешь, Зоя... Есть одна новость. Да не знаю, верить ли ей. Говорят, Маша здесь, в госпитале.

— Иванова?

— Ну да! Встретил сейчас одного приятеля, тот и сказал. Будто бы в хирургическом она.

Я знала, что богатырь разведчик давно неравнодушен к моей подруге. Глядя на его здоровенные ручищи, мявшие полотенце на спинке кровати, поняла, что Кожевников пришел за помощью.

— Идем, — ни о чем не допытываясь, сказала я.

В хирургическом отделении мы долго ходили по коридорам, пока наконец нам не показали палату, в которой лежала какая-то Иванова. Побледневший, притихший, Кожевников осторожно постучал в дверь. Увидев нас с Василием, Маша попыталась подняться, но руки и ноги не слушались ее.

— Машенька! — кинулась я к ней. — Жива, родная...

— Жива, жива, — шептала Маша, пряча счастливое, вдруг ставшее мокрым лицо у меня на груди.

— Ох, уж эти мне бабы, — неестественно бодрым голосом сказал Кожевников. — Медом не корми — дай поплакать!

Я молча погрозила ему.

— Ну будет, перестань, — успокаивала я подружку.

— Милые вы мои! — сказала Маша, вдоволь наплакавшись. — Если бы вы только знали, как я вам рада! Целыми днями лежу здесь одна. Тихо, страшно. Кричать иногда хочется...

— И давно ты здесь? — спросил Кожевников.

— Дней десять уже. Только ты сядь, Вася, — попросила Иванова, — не могу смотреть, когда ты ходишь — голова кружится.

— Десять дней! А мы и не знали. Спасибо вот ему, — кивнула я на Кожевникова, — все выведал. [83]

Разговор постепенно перешел на волновавшую всех нас тему. Говорили о Севастополе, вспоминали родной полк. Вспомнили живых, помянули мертвых.

— Значит, пятеро нас теперь, — подытожил Кожевников.

— А кто здесь еще из наших? — спросила Иванова.

— Самусев и Коля Сизов.

— Как они?

— Плохо, — вздохнул Кожевников. — Николай ослеп, и Самусев, боюсь, больше не вояка. Да, — спохватился он, — чуть не забыл: письмо ему сегодня было.

— Пусть Ане спасибо скажет! Если бы не она, так бы он до сих пор и кочевряжился.

— Не говори так, Зоя, — возразил Кожевников. — Человек, можно сказать, в отчаянии был. Сейчас, конечно, ругает себя, а тогда не мог по-другому... Вот с Колькой хуже. Горюет парень шибко...

— Ой, Вася, присматривать за ним надо, — всхлипнув, сказала Маша.

— Я и то...

— И то, а сам сидишь здесь.

— Отдыхает он сейчас...

Самому Василию Кожевникову уснуть в ту ночь не пришлось. Когда, распрощавшись с нами, он вернулся в свою палату, то обнаружил, что Сизов не спит.

— Ты что, Коля? Может, надо чего?

— Вась, а Вась, — не отвечая на вопрос Кожевникова, сказал Сизов, — сядь-ка рядышком... Знаю я, ты выписываться собираешься. Так вот, как друга, прошу об одном: подожди малость. А? Может, попривыкну я за это время, что скоро не будет тебя рядом...

— Подожду, Коля. Обещаю.

Земляки так и просидели всю ночь.

* * *

После трехдневной передышки полк майора Шестопалова{4} снова вступил в бой. Еще на рассвете Шестопалов ушел на позиции, занимаемые батальоном старшего лейтенанта Рыбальченко. Здесь, по мнению майора, [84] было наиболее уязвимое место в обороне полка. Не потому, что в батальоне не хватало трети состава (в таком же положении оказались и другие подразделения). Он тревожился за Рыбальченко: слишком молод и неопытен был новый комбат{5}. Вот и направился к нему Шестопалов, чтобы в трудную минуту поддержать, ободрить молодого командира.

В штабе батальона Рыбальченко не оказалось. Шестопалов нашел его на левом фланге — в роте, против которой был направлен удар наступавшего неприятеля. С автоматом в руках комбат вместе с бойцами отбивал очередную атаку. В штабной землянке Шестопалов увидел прикрытое шинелью тело командира роты и сразу понял, почему Рыбальченко находится именно здесь. Новый комбат абсолютно правильно понимал место командира в бою.

Увидев командира полка, Рыбальченко тоже догадался, по какой причине тот пришел именно к нему. Поэтому, когда на исходе дня Шестопалов откровенно похвалил комбата, тот лишь снисходительно улыбнулся покрасневшими от усталости глазами.

На свой командный пункт Шестопалов вернулся уже в темноте. Открыв дверь землянки, он увидел при свете коптилки широкую спину сидевшего за столом Цапенко. Комиссар набивал патронами диск трофейного автомата.

— Ну как, навоевался? — дружелюбно спросил он командира полка.

— Навоевался. Во как! — проведя ребром ладони по горлу, ответил Шестопалов.

— Потери большие, — вздохнул Цапенко. — У Морозова, например, больше половины людей вышло из строя.

— Потери сейчас у всех — отозвался Шестопалов, опускаясь на топчан и думая о том, что надо бы кого-нибудь послать к Морозову взамен убитого в сегодняшнем бою политрука.

Словно отвечая на его мысли, Цапенко сказал:

— Везет старику Морозову! Сколько раз водил людей [85] в контратаки, такие потери — и хоть бы что, как заколдованный. Только послать ему больше некого. Сам пускай управляется.