Опаленная юность

Кусая губы, чтобы как-то пересилить боль в поврежденном плече, Иванова продолжала тащить раненого. Под утро, когда на небе погасли последние звезды и стала видна изрытая, вся в воронках, земля, она добралась наконец до своих. Сдав санитарам политрука и наспех перевязавшись, Маша хотела снова отправиться на передовую. В дело вмешался командир полка и приказал эвакуировать санинструктора Иванову в Инкерманские штольни, где временно размещался медсанбат.

На пути к штольням машину с ранеными обстреляли «мессершмитты». Иванову ранило в голову, а Сергеева, которого она прикрывала собой, — в живот. Шофера тоже задело, но он довел машину до соседней воинской части и там сдал раненых в эвакогоспиталь.

* * *

Я находилась в медсанбате уже третий день и считалась «старожилом». Не знаю, как перенесла бы я контузию и ранение в глаза, случись это в гражданских условиях. Но тогда, в борющемся Севастополе, едва придя в себя, я тут же поднялась на ноги. И подобное было не только со мной.

Подходила к концу короткая июньская ночь, а машина, посланная за ранеными, все еще не возвращалась с переднего края. В штольнях по этому поводу ходили самые разные толки. Одни говорили — на фронте наступило затишье и потому нет раненых. Другие считали, что полк попал в окружение, а из окружения не просто вырваться даже здоровым... Второе предположение казалось наиболее реальным большинству из нас. Но и оно требовало подтверждений. Вот я и отправилась к помощнику командира полка по тылу Сергею Ивановичу Зудину. Он так сухо встретил меня, что я сразу подумала: наши дела, кажется, действительно плохи. И все же спросила:

— Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?

— Не знаю. Ничего не знаю, — сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.

Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.

— Ну что? — вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.

Я развела руками.

— Ясно, — коротко резюмировал Заря. — Особого распоряжения ждать не будем. Машины — тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.

Бойцы одобрили решение старшего сержанта.

Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:

За нами родимое море,

И рвутся снаряды вокруг.

Дымится в развалинах город,

Смыкается вражеский круг.

Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...

Пускай мы погибнем в неравном бою,

Но братья победы добьются.

Взойдут они снова на землю свою,

С врагами сполна разочтутся...

Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.

— Баста! — сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.

* * *

До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое «та-та-та», все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:

— Слышишь? Мой «максимка»! Честное слово, мой!

— А! — с досадой отмахнулся Заря. — Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой «максим» на передовой? [75]

На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов — почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.

— Назад! — раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.

Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.

— Куда вас черти понесли?! — выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. — Прямо к фашисту в зубы!

— Нам в штаб полка надо, — объяснил пулеметчику Заря. — Мы из чапаевской, понимаешь?

— Все мы теперь чапаевские, — ответил пулеметчик. — А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.

— А вы чьи же? — спросила я.

— Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! — Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.

— Вот оно что!..

Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. «Кто это?» — спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: «Эх ты, пехтура!.. — Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: — Жидилов это, пехота!»

Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло — немцы поднимались в атаку.