Опальная красавица

Это не так мало, если знаешь, что делать. И просто ничто, если не имеешь к спасению никаких средств и вообще не представляешь, как можно спастись, ибо отныне с Елизаветы не сводили глаз. И каждое утро, просыпаясь, она с ужасом вспоминала, что еще на один день жизнь ее стала короче. Ни за что, ни за какие блага в мире она не собиралась принять предложение Араторна, и вовсе не потому, что ложь ей претила. Просто-напросто первый наглый опыт появления в России под именем и званием «княгини Дараган, дочери покойной императрицы», вернее, его неудача навсегда отбила у Елизаветы уверенность в своих силах, необходимую для такого рода рискованных предприятий более, чем поддержка армии, Ордена, еще кого-то. Она знала, что будет на каждом шагу сомневаться в себе, чувствовать себя самозванкою, и, значит, сомневаться в ней, видеть в ней самозванку будут и все окружающие, как если бы во лбу у нее горело позорное клеймо. Она прекрасно помнила, сколько сил пришлось ей потратить, чтобы стать истинной госпожой и хозяйкою своих крепостных в Любавинe. Ну а на престоле времени на подготовку не будет: сразу надевай корону – или ее не на что будет надевать.

Елизавета сама всю жизнь была мечтательницей, но и судьба постоянно подставляла ножку, и власти в руках никакой не было даже над собою, не то что над другими людьми, и вот Араторн тоже оказался мечтателем, только свойство его характера, гибкое и лукавое, позволяло иметь в руках огромное могущество, кое порою застило ему глаза и не давало видеть жизнь действительную, а не придуманную. О, как это понимала Елизавета – и могла лишь посочувствовать, что этот таинственный, сильный, могучий человек настолько ослеплен своей целью, что не видит пагубности и тщетности путей, которыми он идет вслед за призраком. Это сходство между нею и ненавистным венценосцем уязвляло Елизавету в самое сердце. Да ведь и все люди, которых она знала, были ослеплены тем или иным мороком, рожденным в глубинах больного тщеславия, больной мстительности, больной любви или ненависти: ее родная мать, Вольной, Августа, Улька – да все, куда ни ткни! Даже Алексей.

Она старалась не думать об Алексее, но, вольно, невольно ли, каждая мысль была о нем; неистовые, страстные, томительные сны замучили. В ее обессиленном, уставшем, испуганном теле, оказывается, таилась такая жажда любовной страсти, какой она и прежде, когда была сама себе хозяйкою, не испытывала. Прежде ее плотское томление было возможно или утолить, или превозмочь, но теперь она томилась лишь по единственному человеку, и невозможность быть с ним изводила денно и нощно.

Елизавета непрестанно возвращалась мыслями к своему пробуждению на берегу. Было бы в тысячу раз легче переносить заточение, знай она доподлинно, что Алексей оставил ее тогда не со злом, не с обидою, что сейчас он ищет ее. Она боялась возвращения Араторна, боялась Кравчука, боялась смерти, но верила, что с этим страхом она справится и сживется, но никогда ей не совладать со страхом одиночества, в кое вверг ее Алексей, ибо одиночество означило – безнадежность. Бог весть куда вновь унесет его ветер разлуки, пока она заточена здесь! Право слово, мстительные мечты о встрече двух Алексеев, отца и сына, приносили ей теперь весьма малое облегчение, а то и пуще растравляли душу: ребенок-то родится в тюрьме, да и успеет ли он вообще родиться?! Подумав об этом, Елизавета заливалась такими слезами, что спасение от них было лишь в полусне-полузабытьи, после которого она вставала вся запухшая от слез и едва могла разлепить глаза. Но порою, когда уже все слезы казались выплаканными, то ли усталость, перешедшая в свою противоположность, то ли некое прозрение овевали ее животворным крылом покоя, и вышний голос, чудилось, шептал слова вековечной мудрости: «Не сталось сегодня – станется завтра. Терпи и надейся!»

* * *

Елизавета и после отъезда Араторна оставалась жить в его покоях: очевидно, такова была воля мессира. Поражало, что в комнате, обставленной со всем вкусом, роскошью и прихотливостью, не было ни одного зеркала. Очевидно, лицезрение собственного отражения доставляло Араторну такие страдания, что он решил избавить себя от них. И Елизавете приходилось довольствоваться кадкою с водою вместо зеркала. Конечно, она могла бы попросить его у Кравчука, но не хотела, чтобы даже самая малая и тонкая нить человеческих, мирных отношений завязалась меж ними. От него Елизавета не желала принимать ничего, хотя теперь Тарас Семеныч желал бы ей предложить очень многое!