Опасна для себя и окружающих

А затем она изменила своему парню с Джоной, который ни капли не похож на Мэтта. И конечно, она не могла сказать родителям. Они бы не поняли.

И все это время я считала нас с Джоной предателями, обманщиками, которые вынуждены скрываться!

Я гляжу Легконожке в лицо:

— Джона учился с нами в летней школе. Он жил в общежитии поблизости от нас, чуть дальше по коридору. Джона Уайатт.

Доктор кивает. Она ничего не говорит, но я вижу, что она собирается все разузнать. Она найдет Джону. Позвонит ему. Позвонит его родителям. Докопается до правды.

«Допустим», — сказала она в прошлый раз, как будто правда не имеет значения. И кто у нас теперь врунишка?

Стивен откашливается со своего места в дверях.

— Мне пора.

Я киваю охраннику Легконожки. Интересно, по чьему указанию он ходит за ней из одной палаты в другую? Это администрация клиники настояла на его присутствии после какого-нибудь инцидента? Или Легконожка сама попросила его назначить, потому что боится пациенток? Может, поступая в медицинский, она собиралась работать с теми, кого отправили к психотерапевту примириться с разводом родителей или стрессом при поступлении в университет Лиги плюща: хорошие, умные девочки; легкие расстройства. Может, Легконожка представляла себе обшитый деревом кабинет со встроенными книжными полками и пациенток, которым не требуется охранник. Хороших проблемных девочек, а не плохих проблемных девочек.

Получается, Агнес не такая уж и образцовая.

Нельзя прикинуться невинной жертвой, когда крутишь сразу с двумя парнями. Любовный треугольник Мэтт — Агнес — Джона может пригодиться мне в деле. Судьи и присяжные легко поддаются на такие штуки, особенно когда речь идет о подростках (двойные стандарты, но сейчас они мне только на руку).

Я не говорю, что обязательно выложу эту информацию на суде. Но на всякий случай приятно иметь запасной арсенал.

двадцать семь

Не могу заснуть. Если пожаловаться, мне, наверное, пропишут снотворное. Странно, что мне еще не давали никаких лекарств. В фильмах пациенты подобных клиник всегда принимают таблетки. Таблетки утром, таблетки днем, таблетки вечером и россыпь таблеток в течение дня. Синие таблетки, желтые, белые. Лекарство в порошках и продолговатых капсулах. Таблетки, которые принимают на голодный желудок. Таблетки, которые принимают во время еды.

В столовой (когда у меня еще была привилегия на ее посещение) я смотрела, как санитары раздают некоторым пациенткам медикаменты в маленьких белых бумажных стаканчиках. Некоторым девушкам приходилось открывать рот и высовывать язык, демонстрируя, что они всё проглотили.

Если пациентка отказывалась принимать лекарство, санитар вставал над ней, уперев руки в бока.

Если она по-прежнему упиралась, санитар напоминал, что иначе она получит необходимую дозу в виде укола.

Если она и дальше продолжала сопротивляться, санитары вздыхали, словно говоря: «Неужели эти девочки не могут сообразить? Таблетка гораздо проще укола», — и пациентку уводили. Иногда мирно, иногда она кричала и вырывалась.

Санитары не понимают, что в некотором смысле таблетка гораздо сложнее укола. Таблетку принимают добровольно. Готовность проглотить лекарство, которое тебе дают, означает согласие с врачами: у тебя и правда проблемы, тебе нужно лечиться.

Когда тебе насильно делают укол, ты хотя бы противостоишь врачам. По-прежнему считаешь себя нормальной, несмотря на их мнение.

— Что случилось? — бормочет Люси со своей стороны палаты.

— Я думала, ты спишь.

— Когда ты там без конца вертишься и крутишься?

— Не могу заснуть.

— Да неужели. — Люси поворачивается лицом ко мне; в темноте я различаю изгиб ее бедра. — И почему?

Мы с Агнес часто так болтали. То есть не совсем так: нас ведь не запирали в комнате, где свет гасят и зажигают по расписанию. Но мы с ней тоже не спали ночами, переговариваясь в темноте посреди сонного царства.

— Каково это — быть единственным ребенком? — спрашивала она.

— Не знаю. Мне ведь не с чем сравнить.

— Мне тоже. Я же не была единственным ребенком в семье.

— А вот и нет. Ты четыре года была единственной, пока не родилась твоя сестра.

У Агнес две младшие сестры, Кара (на четыре года младше Агнес и меня) и Лиззи (на семь лет младше Агнес и меня).

Стоп, речевая ошибка. Правильнее сказать, что Кара на четыре года младше нас с Агнес.

— Не помню времени, когда я была единственным ребенком.

— Да брось, что-нибудь наверняка помнишь.

Агнес закрыла глаза. Было слишком темно, чтобы разглядеть россыпь веснушек у нее за ухом, но я представила, как их прикрывает прядь ее светлых волос.

— Я помню, как залезала в кровать к родителям, когда приснится страшный сон. Устраивалась прямо между ними.

— А после появления сестры больше не залезала?

— Сначала она спала у них в комнате. Я боялась разбудить малышку.

Голос у нее меняется. В четыре года ей пришлось пожертвовать своими желаниями, научиться не плакать, если приснится кошмар, потому что иначе она разбудила бы младшую сестренку.

Агнес любила сестер. Но только я знала, что иногда она их ненавидела.