Опасна для себя и окружающих

Я хочу спросить, означает ли небольшая доза, что я лишь слегка псих, но не спрашиваю. Послушный щеночек. Я кладу таблетки в рот и запиваю водой, которую она мне подает. (Она у доктора тоже была с собой. Интересно, что еще прячется у нее в карманах. Скорее всего, шприц с успокоительным и еще один с антипсихотиками на тот случай, если я откажусь принимать их орально. Разве не глупо держать в карманах такие вещи, когда находишься в одной комнате с девушкой, которая «может представлять опасность для себя и окружающих»?)

— Они подействуют приблизительно через пару дней — или даже пару недель. — Легконожка улыбается мне той же жалостливой улыбкой, что и вчера. Если бы у меня во рту оставалась вода, я бы плюнула ей прямо в лицо, чтобы смыть с него это идиотское выражение.

Когда Легконожка уходит, я смотрю в окно. Люси нет в палате. У нее арт-терапия. А значит, сегодня понедельник. Или среда. Или пятница. Не важно. Тысячи лет человечество прекрасно существовало без дней недели. И вообще, когда ввели дни недели, причины были, скорее всего, религиозные, чтобы отмечать воскресенье — день отдыха. Ну или субботу, если ты еврей. Я еврейка, но семья у нас не очень религиозная, и мы не соблюдаем шаббат с заката пятницы до заката субботы.

Короче, я к тому, что многие сотни лет люди следили за временем по переменам в погоде, по тому, как лето перетекает в осень, осень в зиму, зима в весну. Они судили об окончании дня и начале следующего по закату и рассвету, а не по календарю, расчерченному на даты.

Конечно, тогда люди не знали, что это не солнце встает и садится, погружая мир во тьму или заливая светом, а Земля поворачивается вокруг своей оси. Наверное, тех, кто видит невидимые вещи, тогда считали ведьмами и колдунами. Их не пичкали лекарствами, а превозносили. Или, наоборот, презирали.

Я пристраиваю подбородок на подоконник. Это не совсем подоконник, просто рама вокруг квадратного окна, размер которого не превышает двух вершков. Шпилька Люси все еще тут, такая маленькая и тусклая, что ее даже не заметишь, если не знаешь, что она здесь. Я гляжу в окно и гадаю, что за ерунда творится у меня в голове.

Во всяком случае, пару дней — или даже пару недель — мозг останется прежним.

Листья меняют цвет. Здесь, в отличие от Нью-Йорка, листья не пылают яркими красками, а просто темнеют. Такое ощущение, что все умирает.

Доктор Легконожка не говорила, по каким признакам мы поймем, что лекарства подействовали. Джоны здесь нет, поэтому не выйдет проследить, как он — пуф! — растает в воздухе.

И если Легконожка не смогла найти Джону, это еще не значит, что он ненастоящий.

Вот, скажем, будь Джона галлюцинацией, разве мозг не привел бы его сюда за компанию со мной? Не сделал бы его идеальным бойфрендом, как Хоакин у Люси?

Но если Джона настоящий, почему Легконожка не нашла его? Почему его не нашли Смиты? Или полиция? Ведь его должны были привлечь как свидетеля, опросить, составить протокол. Его имя обязательно всплыло бы в материалах Легконожки.

Когда Люси возвращается в комнату, я лежу в кровати и притворяюсь, что мне снова вкололи успокоительное. Мне не хочется разговаривать. Думать тоже не хочется. Думать — значит сомневаться, а если я сомневаюсь — значит, Легконожка задела меня за живое, проникла мне под кожу, как клещ, вызывающий непреодолимую чесотку. Сомнения означают, что я начинаю верить словам доктора. Вот бы существовала антисомневательская таблетка. Я бы с радостью приняла ее вместо пилюль Легконожки.

* * *

На следующее утро вместе с завтраком к нам заходит медсестра. Она подает мне бумажный стаканчик с лекарством: таблетки мутновато-голубые, но маленькие, и глотать их легко. Если не считать напевного «Проверка!», я не особенно сталкивалась здесь с медсестрами. У сегодняшней длинные темные волосы, аккуратно заплетенные в косу, спускающуюся вдоль спины. На ней такая же бумажная униформа, как и у Легконожки, но персикового цвета. Ей идет. Думаю, Эйприл Лу (бывшая лучшая подруга Ребеки с одной «к») тоже подошел бы такой цвет. Но Эйприл ненавидит меня с восьмого класса, так что наверняка проигнорирует любой мой совет, даже такой полезный.

К обеду дверь открывается, и нас с Люси ведут в столовую.

Я не собиралась садиться рядом с Королевой, но сажусь.

Я не собиралась выпрашивать у нее телефон, но выпрашиваю.

Я напишу маме. Скажу, что меня пичкают лекарствами и она обязана меня отсюда вызволить. Скажу, что с самого приезда меня держат практически в одиночной камере. Это не совсем правда — уже нет, — но мама наверняка забеспокоится и придет мне на помощь.

— Ни за что, — говорит Королева.

— Почему?

— В прошлый раз нас чуть не поймали.

— А вот и нет. — Я бы топнула в сердцах, но какой смысл топать в тонюсеньких тапочках. — Обещаю, ты не пожалеешь.

Королева скрещивает руки на груди:

— Ну?

— Когда я отсюда выйду…

Не дав мне договорить, Королева ухмыляется: