Опасна для себя и окружающих

Но сейчас нужно срочно придумать способ очаровывать добрую докторшу. Вот бы Люси была здесь, тогда Легконожка увидела бы, как замечательно я с ней общаюсь. Впрочем, даже будь Люси здесь, доктор слишком увлечена собственными вопросами — пытаясь заставить меня открыться, довериться ей, поддаться терапии, — чтобы заметить, какая я хорошая подруга.

И все-таки надо ей показать, как легко я схожусь с людьми. В обычной обстановке. Скажем, в столовой.

А это означает, что мне нужно заслужить привилегии. Очевидно, на спокойствии и послушании (если не считать инцидента со стулом) тут далеко не уедешь. Легконожка вроде бы стремится увлечь меня разговорной частью «лечения». Стремится «узнать меня получше».

— Венеция, — говорю я. — Из нашего гостиничного номера в Венеции вид был красивее, чем здесь.

— Ни разу там не бывала.

— А я много где бывала. Сами понимаете, единственный ребенок. Родители меня повсюду с собой брали. — Я делаю паузу, но затем решаю скормить ей еще что-нибудь; пусть запишет себе в планшет, что сегодня я «пошла на контакт». — Печально быть единственным ребенком.

Легконожка так и не принесла новый стул и по-прежнему стоит, слегка покачиваясь, посреди комнаты. Ее бумажная униформа шуршит. Не то что у Люси — та настолько грациозна, что двигается совершенно беззвучно даже в уродливой пижаме.

— Я умоляла родителей подарить мне младшую сестренку. — Тут я соврала, но Легконожка этого не знает. Она, небось, думает, что каждый ребенок мечтает о братике или сестричке.

Доктор крепко сжимает губы. Я представляю, как она придумывает следующий вопрос: «И как же ты воображала себе жизнь с младшей сестрой? Ты пеленала пупсов и мечтала, что они превратятся в настоящих младенцев?»

Мысленно я отвечаю ей: «Нет, я не пеленала пупсов. Нет, я не воображала себе жизнь с младшей сестрой. В итоге я завела настоящих друзей, с которыми можно играть».

Наконец она спрашивает:

— И что отвечали родители на такие просьбы?

— Ой, ну вы же знаете, как обычно говорят родители единственного ребенка: «Нам больше никто не нужен. Мы очень тебя любим». А иногда даже: «Нам и с тобой хлопот хватает», — говорю я с улыбкой, и доктор Легконожка улыбается в ответ, не подозревая, что я вру.

Со мной не было хлопот. Я вела себя идеально. Друзья родителей вечно жаловались на истерики своих детей, а мои папа с мамой только удивлялись, какая я послушная.

Однажды мы ужинали вместе с другой семейной парой, чья няня в последнюю минуту не смогла прийти. (Мои родители никогда не связывались с няньками.) Мы собирались в дорогой ресторан, и отцу с матерью пришлось поднапрячься, чтобы изменить бронь с пяти персон до семи. Детского меню там не оказалось, и друзья родителей еле уломали шеф-повара принести макароны с маслом, но их отпрыски все равно отказались их есть.

А вот я в тот вечер впервые попробовала устрицы. Когда я попросила добавки, папа просиял от гордости. Другая пара в изумлении таращилась на нас. Вот интересно, о чем они думали: что мои родители во всем их превосходят или что я попросту идеальный ребенок?

— Знаете, я с нетерпением ждала, когда у меня появится соседка по комнате. Еще одна причина записаться в летнюю школу.

Тут я почти не вру. Меня не пугала необходимость делить личное пространство — договариваться, чья очередь выбирать музыку, или просыпаться среди ночи, потому что соседка ворочается в кровати, всякие такие штуки. А уж Агнес и подавно не боялась. Поскольку она старшая из трех сестер, у нее даже комнаты своей не было с четырехлетнего возраста, когда появилась на свет первая из младшеньких. Агнес часто жаловалась, что в три часа ночи на кормление просыпались не только ее родители.

— Когда соберусь стать матерью, заведу только одного, — заявила она мне.

— У меня вообще детей не будет, — ответила я.

Судя по виду Агнес, раньше ей не приходила в голову мысль обойтись без детей.

— Еще лучше, — согласилась она. — Я и так буквально вырастила сестер, поэтому ничего не теряю.

— Ты уже слишком много потеряла.

— В каком смысле?

— А в таком, что детства у тебя толком и не было. Всю жизнь родители заставляли тебя приглядывать за сестрами. Вот ты и изображала взрослую, вместо того чтобы побыть ребенком.

Агнес промолчала, но на лице у нее все было написано. Она никогда раньше так не злилась на родителей, никогда так не страдала из-за появления сестер.

Сейчас я говорю доктору Легконожке:

— Мы вечно болтали допоздна, делились секретами. Старались держать глаза открытыми, хотя они уже слипались, потому что нам всегда было о чем поговорить. Мы с Агнес даже свет не гасили, чтобы случайно не заснуть. — Пауза. — Здесь так не получится. — Я указываю на флуоресцентные лампы на потолке, работающие по расписанию. В палате нет ни выключателя, ни розетки.

— Да, — соглашается Легконожка, — здесь так не получится.

Она моргает, когда разговаривает. Должно быть, контактные линзы мешают.

Стивен, окопавшийся на пороге, прочищает горло. Он, в отличие от Легконожки, носит часы. (Их тоже можно использовать как оружие, если пациентка попадется достаточно целеустремленная и ловкая.)

Я улыбаюсь: