Опасна для себя и окружающих

— Слушай, спасибо за сочувствие, но твой план, по-моему, застопорился на первом же этапе. За нами слишком пристально следят, чтобы…

— Обед! — перебиваю я восторженно.

— Обед?

— Обед, — повторяю я. — Даже не верится, что я так долго соображала.

— Долго? Тебе хватило трех минут!

— Три минуты и есть слишком долго. — Видимо, взаперти я отупела.

— И как нам поможет обед? Меня сажают с эрпэпэшницами. И за нами очень пристально следят. Каждый прием пищи служит для них поводом удержать булимичек от рвоты, а анорексичек от голодания.

— Аноректичек, — поправляю я.

— Чего?

— Я читала, что по правилам грамматики пациентов с анорексией следует называть аноректиками, а не анорексиками.

— О чем вообще речь?

— Просто хочу убедиться, что мозг здесь не атрофировался окончательно.

— Мозг — это не мускул. Он не может атрофироваться.

Об этом я не подумала. Мысль несколько успокаивает.

— Короче, — торопит Люси, — в чем там заключается твой грандиозный обеденный план?

— За нами пристально следят во время еды. И когда забирают перед едой и ведут вниз в столовую, так?

— Так.

— Но после обеда нас ведут наверх… можно сказать, всем стадом. То есть велят выстроиться в колонну, но не пересчитывают.

— Наверное, им не терпится пообедать самим.

Я пожимаю плечами. Мне не жаль здешних сотрудников. Ладно, хорошо, я в курсе, что работа у медсестер и санитаров тяжелая и малооплачиваемая, и вряд ли так уж весело целыми днями пасти нестабильных и неблагодарных девиц. Мама иногда трудится волонтером в Нью-Йоркской пресвитерианской больнице (разрабатывает благотворительные акции и занимается поиском доноров; с пациентами она не пересекается) и однажды поддержала медсестер, когда те устроили забастовку, требуя повышения зарплаты и сокращения количества рабочих часов. В тот вечер за ужином в нашей столовой (еду, понятное дело, заказали из ресторана: маме готовить некогда) она страстно защищала младший медицинский персонал, а мы с папой согласно кивали.

Когда папе хватило наглости сыграть адвоката дьявола: «Но разве забастовка не подвергает риску пациентов, которые вообще никак не могут повлиять на зарплату медсестер?» — мама встала из-за стола и демонстративно вышла вон.

Папа побежал за ней и попросил прощения, и через пять минут мы с ним снова согласно кивали. По словам родителей, секрет здорового брака заключается в том, чтобы «оставаться на одной волне». (Эту фразу у меня в голове говорит папа.) Даже если «оставаться на одной волне» иногда означает просто кивать в знак согласия.

Тогда я не знала того, что знаю сейчас. Медсестры и санитары держат в руках ключи (или магнитные карты) от всех дверей. Они могут есть и пить, когда пожелают, а не в отведенное время, и они сами выбирают блюдо (пицца? суши?), могут пользоваться ножами (стейк! куриная грудка!). Им не приходится крошечной ложкой вылавливать из супа макароны и малюсенькие фрикадельки. Так что — нет, мне совсем не жаль их, даже если они слишком много работают и слишком мало получают.

Я не пила кофе с тех пор, как меня сюда привезли. Не то чтобы раньше я очень любила кофе. Не припомню, чтобы уповала на кофеин, который приведет меня в чувство после бессонной ночи, или мчалась после школы в кафе на углу за обезжиренным латте с двойной пеной, — ничего такого.

Но если бы мне захотелось, я могла выпить кофе. Я могла есть и пить, что захочу и когда захочу, — все это зависело только от меня самой. Я могла оставить молочные усы над верхней губой или обжечь язык, глотнув слишком горячего капучино.

Здесь нам дают суп комнатной температуры, чтобы мы не навредили ни себе, ни другим («опасна для себя и окружающих»).

Выбравшись отсюда, я буду все супы доводить до кипения и при любой возможности обжигать язык. Я буду пить кофе из тяжелой керамической кружки, а не из пластикового стаканчика, будто здесь у нас вечная вечеринка.

— Ханна? — с тревогой зовет Люси. Она решила, будто я замолчала от расстройства, что не удалось придумать хороший план побега.

Я трясу головой, и голос папы («оставаться на одной волне») исчезает вместе с призрачным ароматом кофе и тяжестью керамической кружки в руке. Вернемся ко второму этапу.

— После обеда некоторые девочки не поднимаются обратно в палаты. Те, у кого есть территориальное право, идут вниз, так? — Они напоминают детсадовцев, которые после еды строем шагают на игровую площадку.

— Так, — соглашается Люси. Это короткое слово звучит совсем по-другому, чем в прошлый раз. Теперь ей интересно. Она верит, что план может сработать.

— Они полагаются на то, что мы сами знаем, куда идти.

— Не настолько уж они на нас полагаются, чтобы позволить гулять где вздумается.

— Ладно, я не так выразилась, но ты ведь понимаешь, о чем я, так?

Люси кивает, и длинные волосы падают ей на плечо.

— Есть только одна проблема, — говорит она.

— Какая же?

— Даже если я выберусь на улицу, как мне попасть в Сан-Франциско?

Надеюсь, в темноте Люси видит блеснувшие зубы и понимает, что я улыбаюсь.

— Этап третий. Тут у меня тоже есть план.

двадцать

Проснувшись на следующее утро, я вслух говорю: