Опасная игра

Как ни отстаивали меня мои сотрапезники, пришлось подчиниться «правилам внутреннего распорядка», составленным во времена Лаврентия Берии и с тех пор, почти без изменений, перекочевавших в наши времена. Я не стал обострять отношения еще и потому, что мне не хотелось раскрыть перед своими новыми друзьями свое фальшивое соседство. Прихватив сверток, я выбрался в коридор и только на лестнице облачился в предосудительную телогрейку и бомжевский колпак, усладу холодных ночевок.

Однако я был пьян. Пьян благородно — коньячно. Сказалось сразу все — и наслоившаяся бессонница, и трехдневный, едва приморенный голод… До смерти хотелось прилечь — где угодно, хоть на тротуаре. Я готов был привалиться в любом вокзальном углу, и каким-то недреманным очажком сознания понимая, чем грозит такой ночлег мне, безденежному и беспаспортному, я побрел туда, куда ни за что бы не отправился на трезвую голову — в пустующие дома на Знаменской, предназначенные то ли на слом, то ли приготовленные для капремонта. Это были трупы домов. Окна их были заколочены — так завязывают глаза приговоренным к расстрелу.

* * *

Должно быть, только на автопилоте добрел я до ближайшего отселенного дома. Но человеческий автопилот во сто раз искуснее самолетного, ибо ни один летательный аппарат не смог бы пролететь по столь головоломной траектории, по которой мое тело в тумане коньячных паров пронеслось, протиснулось, пролезло в щель заколоченной подворотни, и оттуда в сорванную дверь квартиры-боковушки, пробалансировало по балкам вскрытого пола и приземлилось наконец на паркетном островке в углу бывшей комнаты на груде старых содранных обоев. В ней я обнаружил себя, очнувшись по утру — и должно быть, очень раннему — от холода, и невыносимого режущего голода. Я смог понять его причину, припомнив, что нынешней ночью мне все же пришлось расстаться с моим роскошным ужином где-то в подворотне забитого дома. Оставалось радоваться лишь тому, что ночью не подморозило и коньячный жар в крови не дал мне замерзнуть. То-то был бы сюжетик для «600 секунд»!

Есть хотелось до безобразия остро. И когда под балку сорванного пола прошмыгнула большая темная крыса, раньше всех эмоций сработал охотничий инстинкт: поймать и съесть. Съесть, как ни омерзительно это звучит для непосвященного уха. Но ведь ел же их сам адмирал Нельсон в пору своей мичманской юности, когда молодые офицеры, пополняя скудный корабельный рацион, отстреливали в трюмах крыс и готовили из них жаркое под чарку рома. И даже, когда Нельсон стал прославленным флотоводцем, на пирушках с друзьями молодости, если верить легенде, они готовили себе жаркое из «длиннохвостых кроликов».

Однако англичане палили по крысам из пистолетов, ибо только пуля может догнать это дьявольски юркое животное. Так что крыса мне не по оснастке… Но ведь есть еще голуби — толстые, ленивые, неуклюжие городские голуби, которых тоже употребляют в пищу то ли французы, то ли испанцы… Я представил себе зажаренную на костре грудку и сразу же захотелось действовать. Вон и вертел подходящий — на глаза попался оброненный рабочими сварочный электрод. Если сбить с него флюсовую обмазку да согнуть… Дело за малым — добыть голубя и спички. А изжарить можно и здесь — во дворике-колодце обезжизненного дома… Слегка пошатываясь от невыветрившегося хмеля, я вышел на привокзальную площадь. Порадовавшись все еще ночному малолюдью, я высмотрел стайку голубей, пасшихся близ станции метро. Когда-то на месте этой помпезной ротонды стояла Знаменская церковь. Может быть, с тех пор и обитали здесь сизари…

План охоты был таков: я подманиваю самого неосторожного голубя, набрасываю на него ватник и под ним, не видя глаза жертвы, совершаю душегубство… Но чем подманить? Вот окурок. Если его раскрошить, а потом посыпать как крупу… Увы, хитрые твари наметанным глазом издалека определяли, что их надувают и, сделав первые шажки в мою сторону, разочарованно поворачивали восвояси. Пришлось порыскать возле коммерческих ларьков и отыскать достойную приманку — кусок недоеденного каким-то гурманом пончика. Стараясь не вдыхать аромат масла, на котором его изжарили, я раскрошил недоедок, и голуби сразу поняли: харч настоящий, харч стоящий… Несмотря на утренний холодок, я расстался на время со своим ватником. Какое счастье, что в минуту решительного броска меня не лицезрел никто из моих питерских, тем паче московских знакомых. Но бросок был мастерский. Настоящий охотничий бросок, достойный по ловкости своей индейца, кидающегося на орла. А дальше все вышло так, как и намечалось. По праву голодного и более сильного зверя, по древнему закону джунглей, я свернул ему под ватником шею…