Опасная профессия

Ефиму Дорошу мы позвонили тогда, когда готовились впервые отпраздновать День крестьянина, только что введенный властями. Спросили, не мог бы он написать для «Правды» публицистический материал, связанный с новым праздником. Дорош холодно ответил, что едва ли это получится, потому что правдисты, кажется, ошиблись адресом: его давно уже нигде не печатают. «Сельские дневники», которые публиковались в «Новом мире», вызвали чье-то неудовольствие. Заказ из «Правды» представляется ему неким нонсенсом. Он намекал, что мы, видимо, просто не осведомлены относительно его проблем и занимаемся самодеятельностью. Я настаивал, чтобы Дорош пришел в редакцию для более подробной беседы: знаем, что вас не печатают, и в этом не ваша вина, но вот сейчас, с этого момента, будет уже ваша, потому что мы предлагаем вам опубликоваться, а вы отказываетесь. Это будет, простите, уже на вашей совести.

Он пришел, но опять заявил, что в публикацию не верит. Тогда я попросил его подождать несколько минут. Пошел к Зародову, начал убеждать: «Если мы хотим, чтобы к «Правде» повернулись лица интеллигентных читателей, мыслящих людей из всех слоев, нужно печатать таких авторов, как Дорош. Либо мы действительно что-то хотим сделать, и тогда надо наплевать на многие «табу», либо не нужно вести речь об интересной проблемной «Правде». (А таких разговоров в то время в руководстве редакции было немало.) Зародов сразу согласился:

— Заказывай!

Вернувшись к Дорошу буквально через 10–15 минут, я сказал, что, конечно, он может по-прежнему не верить мне, но я передаю ему ту же просьбу от первого заместителя главного редактора Константина Ивановича Зародова. Для солидности и официальности добавил, что он кандидат в члены ЦК КПСС, и его обещание напечатать материал в газете что-нибудь да значит. Дорошу уже просто неудобно было отказываться.

Буквально через два дня (времени до праздника почти не оставалось) Ефим Яковлевич принес очерк. Я немедленно сдал его в набор, ни слова не правя.

И вот настал день, когда очерк стоял в полосе. Приехал Дорош, чтобы его посмотреть, вычитать и, если нужно, — сократить; приехал в два часа дня, как сейчас помню, и я чувствовал, что он все еще не верит в реальность публикации. Прямо скажем, не потому, что там было что-то такое особенное. Просто его долго нигде не печатали, а тут вдруг он видит свой очерк на странице «Правды», главного партийного официоза. Я сообщил, что все в порядке, материал идет, ну, единственное, что его сейчас читает главный редактор, и у него могут быть какие-нибудь предложения.

Раздался телефонный звонок, Зимянин сказал: «Зайди», я отправился к нему, а Дорош провожал меня очень и очень недоверчивым взглядом.

На столе у Михаила Васильевича лежала полоса с очерком Дороша, вся исчерканная синими чернилами, и он сразу раздраженно сказал:

— Ты все время тащишь в газету кого не надо, не можешь заказать даже праздничную статью кому-то надежному…

Я возразил, что как раз таким и считаю Дороша — прекрасно знает село, хорошо пишет, пользуется большой популярностью… Зимянин взорвался:

— Ты знаешь, о чем я говорю! И что это за статья, черт ее побери: тут в каждом абзаце «грязный труд»! Пять раз это сказано!

— Михаил Васильевич, это упрек мне, как редактору. Пять раз «грязный», конечно, неприлично. Где-то заменим.

Зимянин, разумеется, видел меня насквозь, чувствовал все ханжество моих речей, фальшивую покорность. Серьезных аргументов, чтобы снять очерк, кроме раздражающего имени опального автора, не было, но главный мог снять его и без аргументов. Я это прекрасно понимал. Но он не снял, потому, что действительно стремился все-таки изменить газету, сделать ее интереснее, к тому же, я думаю, с ним успел поработать Зародов. Константин Иванович, как я заметил, даже написал на календаре после нашего разговора: «к нам повернется интеллигенция…»

Михаил Васильевич брезгливо бросил мне полосу:

— Ладно, возьми, только сними там эту лишнюю «грязь».

Я очень радостный побежал к Дорошу.

— Ну вот, все в порядке, Ефим Яковлевич!

А он, увидев исчерканный текст, буквально побледнел и сказал:

— Знаете, я не готов настолько править очерк…

Пришлось наврать: мол, не стоит обращать внимание

на то, что здесь наляпано, это связано совсем с другими, соседними материалами. Поправка требуется только одна и, на мой взгляд, замечание главного редактора совершенно справедливо: в очерке пять раз употреблено одно и то же слово — «грязный». Просьба хотя бы в двух случаях заменить его какими-то синонимами.

Он смотрел на меня недоверчиво, потом спросил: это действительно все? Все, — ответил я, — и главный редактор уже подписал полосу.

Дорош молча взял текст, стал смотреть, и уже не помню, какие слова вписал, а я через секретаря отправил очерк в типографию.

Он сидел, сначала даже молча, потом спросил меня:

— Не будете возражать, если я здесь подожду выхода газеты?

Я объяснил, что придется ждать до шести вечера. Дороша это не смутило. Он так и просидел до шести.