Опасная профессия

Сбегав в типографию, я принес ему целую пачку газет, взяв их с машины. Он как-то очень трогательно рассматривал номер, говорил какие-то хорошие слова, а потом вдруг сказал:

— Вы знаете, мне стыдно.

— Почему же? — спросил я, думая, что он стыдится своего упрямства до публикации.

— Я вас обманул.

— В чем же, Ефим Яковлевич?

— В том, что я ведь не писал для вас специально новый очерк, просто взял кусок из очередного своего сельского дневника. Продолжение его было набрано в «Новом мире», а цензура сняла его именно из-за этого куска, именно из-за того, как я оцениваю крестьянский труд — грязный и тяжелый. И вот теперь чувствую себя неловко, может быть, как-то вас подвел.

Пришлось успокаивать: не вижу, мол, в этом ничего дурного. Но я уже понимал, почему ему стыдно: он устроил нам, да простят мне вульгарность, «проверку на вшивость», как говорят лагерники. Зовете сотрудничать — вот вам в порядке экзамена то, что, скорее всего, вы не напечатаете, что уже другими было отвергнуто. Будете выкручиваться, извиняться… Не верил, что напечатаем!

История эта имела анекдотическое продолжение. Дорош однажды позвонил мне — мы довольно часто общались после того случая — позвонил и сказал:

— Знаете, какая забавная вещь: ведь цензура снова сняла из «Нового мира» мой дневник и снова из-за того куска. Тогда я заключил его в кавычки и предпослал ему одну фразу: «Я писал об этом в “Правде” так», дал ссылку на газету. Подействовало, дневник опубликован.

Так же однажды кто-то из нас, думаю, Виталий Степанов, позвонил Александру Яшину и пригласил его в редакцию. Он пришел, тоже, правда, не очень доверчиво восприняв поначалу это приглашение. Но человек он был мягкий, и пришел, я бы сказал, не сопротивляясь. Мы устроили чай с сушками, сидели и разговаривали о том, о сем. Александр Яковлевич как-то расслабился, растрогался, говорит, пригрели вы меня, ребята, хорошо это все, но командировку, которую вы мне предлагаете, я, конечно, принял бы, но у меня нет уверенности, что напишу чего-нибудь.

Мы стали убеждать, давайте, мол, попробуем. Надо сказать, что в «Правде» был такой порядок: в командировку мог послать не только редактор отдела, но и заместитель редактора, то есть я в данном случае, без всяких там бюрократических проволочек. Просто я шел и подписывал у ответственного секретаря или у одного из замов главного бланк командировки, на этом вся процедура оформления поездки и заканчивалась. Отчет потом требовался только чисто бухгалтерский, а то, что человек написал, зря посылали или не зря, это было как бы на нашей совести.

Мы знали о крайне трудном материальном положении Яшина в это время. У него была большая семья, а после знаменитых «Рычагов» и «Вологодской свадьбы» его нигде не публиковали. Не буду пересказывать эту историю, она довольно хорошо известна, и у нас было желание вроде бы реабилитировать его, напечатав в «Правде». Мы понимали и то, что для него имеют значение даже скромные наши суточные, аванс под командировку.

Сначала он поехал в родную Вологду, но там приболел, очень переживал, что для газеты ничего не удалось сделать. Потом мы его командировали в Харьков. Срок был довольно длительный, и через некоторое время мы стали получать от него письма, примерно, такого содержания: езжу по колхозам, знаменитым, богатым, смотрю, но что- то ничего не пишется. Нехорошо мне, стыдно, сижу тут, а толку никакого, ничего вам не шлю.

Некоторые из писем у меня сохранились, например, это:

«Все еще не написал я. А каждый день кажется, что вот-вот найду то самое нужное, что щелкнет вдруг что-то и писать мне будет легко-легко. Понимаю, что это не по-газетному, но что делать, потерпите еще, не считайте меня творческим импотентом. Сам измучился».

Мы ему звонили, успокаивали, говорили, что напишет что-нибудь в конечном итоге, но надо сказать, что он опять вернулся из командировки, не написав ни строчки. Он просто был требователен к себе, а потом признался еще, что председатель знаменитого колхоза, о котором хотел писать, ему по-человечески не нравился, и это мешало, не мог себя преодолеть, хоть и убеждал, что колхоз хороший, другие люди тут не при чем… Может, думаю теперь, просто не хотел писать банальное или врать о сельских делах, которые понимал глубоко.

Через некоторое время мы все же снова послали его в Вологду. Он этому отчаянно сопротивлялся, но у нас было убеждение, что отдача непременно будет, надо просто преодолеть инерцию длительного вынужденного молчания. Не может такой талантливый поэт и писатель не зажечься чем-то от жизни, не вылить, в конце концов, свои впечатления в той или иной форме на газетную полосу. Так, собственно, и произошло. Сначала он, правда, тоже, вернувшись из Вологды, вошел ко мне в кабинет и вместо «здравствуй» сказал: