Опасная скорбь

Лишь оказавшись на улице под дождем, он понял наконец, что лишился сейчас всего: и карьеры, и средств к существованию. Пятнадцать минут назад его, инспектора полиции, почитали и боялись подчиненные, у него была служба, была репутация. Теперь же – ни работы, ни места, а вскоре не станет и денег. И все из-за Персиваля.

Нет – из-за давней вражды с Ранкорном, из-за многолетнего соперничества, страхов, непонимания…

Или, может быть, из-за правых и виноватых?

Глава 9

Монк спал плохо и поднялся поздно, с тяжелой головой. Лишь наполовину одевшись, он вспомнил, что идти ему некуда. Его не просто отстранили от дела об убийстве на Куин-Энн-стрит, он вообще больше не полицейский. В сущности, он теперь никто. Профессия определяла всю его жизнь, благодаря ей Монк добился определенного положения в обществе, знал, чем занять время, и, что особенно важно, эта профессия приносила ему доход. Теперь же в его распоряжении было несколько недель, в течение которых он еще сможет платить за квартиру и пропитание. При этом никаких лишних трат, никаких новых костюмов, завтраков в трактире, никаких новых книг и уж тем более походов в театр, где, сидя на галерке, он чувствовал себя без пяти минут джентльменом.

Но все это было в достаточной степени тривиально. Главное же состояло в том, что жизнь Монка теперь утратила смысл. Честолюбивые помыслы, которые он лелеял и ради которых жертвовал столь многим, если судить по его собственным записям и свидетельствам знакомых, – все пошло прахом. У него не было связей, он не умел ничего иного и никому не был нужен. Многие уважали его и побаивались, но никто не любил. Уильям вспомнил полицейских, с которыми столкнулся на лестнице, выходя вчера от Ранкорна. Они были смущены, растеряны, встревожены, но сочувствия в их глазах Монк не увидел.

Его одиночество и отчаяние были куда сильнее, чем в тот день, когда он вплотную подошел к разгадке дела об убийстве Грея. Без аппетита Уильям съел принесенный миссис Уорли завтрак – точнее, ограничился лишь двумя тостами и кусочком бекона. Он еще сидел, бессмысленно уставясь в тарелку, когда раздался энергичный стук в дверь и в комнату, не дожидаясь разрешения, вошел Ивэн. Он посмотрел на Монка и сел напротив на второй стул с жесткой спинкой. Лицо его было исполнено тревоги и сочувствия, но сержант не произнес ни слова.

– Ну, хватит пялиться! – резко сказал Монк. – Я пока еще жив. На свете есть много других занятий, кроме полицейской службы, даже для меня.

Джон ничего не ответил.

– Вы арестовали Персиваля? – спросил Монк.

– Нет. Он послал Тарранта.

Монк кисло улыбнулся.

– Наверное, боялся, что вы тоже откажетесь. Дурак!

Ивэн поморщился.

– Извините, – торопливо добавил Уильям. – Но ваша отставка никому бы не помогла: ни Персивалю, ни мне.

– Да, наверное, – грустно согласился Ивэн, но глаза у него по-прежнему были виноватые. Монк часто забывал, насколько молод его помощник. Сын сельского священника, Ивэн одевался строго и со вкусом, а за его безупречной вежливостью скрывалась внутренняя уверенность, которой сам Уильям никогда в себе не ощущал. Джон был более чувствителен и менее резок в суждениях, но в поведении его всегда присутствовала некая изящная легкость; он ведь, как-никак, происходил из мелкого дворянства, о чем всегда помнил в глубине души. – Что вы теперь собираетесь делать? Знаете, что пишут в утренних газетах?

– Представляю, – сказал Монк. – Всеобщее ликование, надо полагать. Министерство поздравляет полицию, аристократы радуются, что единственная их вина – приняли на службу плохого лакея, ну да с кем не бывает! – Бывший инспектор слышал, что голос его исполнен горечи, и ненавидел себя за то, что не может справиться с собственными эмоциями. – Подозрение с семейства Мюидоров снято. Публика снова может спать спокойно.

– Почти угадали, – с легкой гримаской согласился Ивэн. – В «Таймс» длинная передовица об эффективности новой полиции, сумевшей распутать сложнейшее дело и раскрыть преступление, совершенное в доме одного из самых выдающихся людей Лондона. Имя Ранкорна поминается несколько раз, словно это он вел расследование, а про вас – ни слова. – Он пожал плечами. – Обо мне – тем более.

Впервые за сегодняшнее утро Монк улыбнулся. Наивность Ивэна его умиляла.

– Еще газеты выражают сожаление относительно растущей распущенности рабочего класса, – продолжал сержант. – Предсказывают потрясение устоев общества и забвение христианской морали.

– Естественно, – едко заметил Монк. – Обычное дело. Я подозреваю, что кто-то пишет такие статьи впрок целыми пачками и отдает в печать, как только подвернется подходящий случай. Что еще? Хоть одна газета задается вопросом, действительно ли виновен Персиваль?