Опасное предприятие

– Не знаю, – прошептала она и сжала губы. – Как бы я хотела знать. Было ли это временное помутнение или какая-то глупая игра пошла не так? Шутка, обернувшаяся трагедией? Ах, если бы он только все рассказал…

– Но он не расскажет, – напомнила я ей.

– Нет, не расскажет, – выпалила она, – вот почему мне приходится думать, что он, вполне вероятно, виновен. – Она глубоко и судорожно вздохнула. – Он всегда рассказывал мне о своих похождениях. Мы обычно над ними смеялись. Он был похож на провинившегося ребенка, ищущего прощения. И никогда не мог полностью успокоиться, пока не расскажет мне обо всем, что натворил. Но об этом он не расскажет, пойдет на смерть с этим поступком на совести, и этот грех я не смогу ему отпустить. Только Бог может.

– А если нечего отпускать? – спросила я.

Она еще раз глубоко вздохнула, и дрожавшая на ее губах улыбка сделалась приторно-ангельской. Она встала, и я поняла, что наша встреча окончена.

– Можем ли мы посетить Литтлдаун? – спросил Стокер. – Наверное, стоит посмотреть на место, где все это произошло.

– Конечно. Только это может занять несколько дней, – сказала она извиняющимся тоном. – Я уехала оттуда очень поспешно. Сначала мне ужасно досаждали газетчики, потом начали прибывать зеваки – и все эти люди толпились за оградой. Некоторые пробрались даже на территорию усадьбы и липли к окнам. Это страшно меня расстраивало.

– Представляю себе, – сказал Стокер сочувствующим тоном.

– Уезжая оттуда, я закрыла дом – велела запереть ставни и задвинуть все засовы и отдала ключ солиситорам мужа. Они приставили к имению сторожа, всего-навсего местного старика с собакой, но это все же лучше, чем оставлять поместье совсем без присмотра. Мне нужно будет позвонить солиситорам и попросить их вернуть ключ. Они могут не сразу обратить внимание на подобную просьбу, а у Майлза осталось всего несколько дней до того… – она не смогла продолжить, но вскоре снова взяла себя в руки: – Я очень постараюсь.

Она проводила нас к двери и пожала нам обоим руки.

– Все это так странно. Прошу вас, поймите меня. Я искренне желаю вам успеха в ваших поисках, но не верю, что вы сможете доказать его невиновность, и даже не смею думать о том, что это возможно. Понимаете, надеяться – слишком больно. Я должна думать о нем как об уже умершем, потому что именно таким он вскоре и станет, и, боюсь, тут даже вы ничем не сможете помочь.

– Мы постараемся, – пообещала я ей.

Ее глаза вдруг наполнились слезами.

– Да поможет вам Бог, мисс Спидвелл, да поможет вам Бог.

– Очень интересная дама, эта миссис Рамсфорт, – заметила я, пока мы со Стокером неспешно спускались вниз по лестнице. В ответ он только хмыкнул, и мы не сговариваясь оба свернули в сторону гостиной, где были накрыты столы с угощением. Чтобы оправдать свое бесцельное блуждание по дому, мы наполнили тарелки едой и, принявшись за пирожки с лобстерами и холодную индейку, медленно шли по периметру комнаты и любовались произведениями искусства. Сперва мое внимание привлекла статуя Ахилла-ребенка, но потом мой взгляд обратился к огромному полотну, растянувшемуся на всю дальнюю стену: в нем чувствовался немалый талант художника, а витиеватая подпись золотой краской гласила «Артемизия».

Сюжетом картины была смерть Олоферна от рук Юдифи, и выполнена она была совершенно завораживающе. Руки жертвы свободно раскинуты во сне, голова откинута назад, и видно, что длинная шея абсолютно беззащитна. Напротив, руки убийцы напряжены, на лице решительность – глаза прищурены, между зубами зажат кончик розового языка, и она уже наклонилась над жертвой. Артемизия Джентилески тоже писала эту сцену, но, в отличие от нее, наша Артемизия выбрала момент непосредственно перед убийством. Никаких потоков крови и переплетенных в предсмертной борьбе рук, ни замершего на губах жертвы крика боли, ни страха. Это был момент, когда ничего еще не произошло, последний миг перед тем, как будет перейден Рубикон. Артемизия выхватила момент, когда Юдифь могла еще передумать, она не была пока убийцей. Эта возможность выбора делала картину более сильной и живой. Казалось, что зритель, осознав, в чем дело, может выхватить нож из ее руки и вывести ее из шатра, к спокойной жизни, к невинности. Ее глаза еще не были глазами убийцы.

Я рассматривала полотно от одного края до другого, снова и снова: плотные складки шатра в правом углу картины, затем фигуры в центре, потом пальцы Олоферна в левом нижнем углу, расслабленные во сне, чуть согнутый указательный направлен как раз на имя художницы – золотые завитки на белых простынях. Это был очень хитрый прием, он заставлял зрителя обратить внимание на подпись, но при этом она оказывалась частью всей работы. Артемизия аккуратно напоминала всем, кто смотрел на картину, что она сама является такой же ее частью, как Юдифь и Олоферн, что именно она, а не кто-то другой, наколдовала эту сцену.