Опасность тьмы

– Может, вы сказали кому-нибудь другому. Может быть, так. Я просто знаю, что это случилось. Я очень хорошо это помню… Вот почему.

– Почему что?

Он поднялся и подошел, и встал прямо перед ней, так что она отшатнулась. От него пахло чем-то сладким, но она не узнавала, что это за запах.

– Куда я поехал, мисс, вот это я помню. Я помню все. Вы не помните ничего. Это очень плохо. Я знаю, что я помню, и из-за кого это случилось, и это вы, мисс, вы, Доктор Доктор, и я давно ждал, чтобы прийти и помочь вам вспомнить, и вот он я.

Он говорил все быстрее и быстрее, его слова набегали друг на друга, пару раз она почувствовала его слюну на своих руках, а потом на шее.

И внезапно она увидела его: худого, как палка, мальчика с огромными руками и болячками на голове, с синяками вокруг шеи и на плечах. Он сидел на прямом стуле в ее кабинете и трогал то свое ухо, то свою ногу, и снова повторял этот жест, который был явно не случайным – он как будто дотрагивался до талисмана. Он был погружен в молчание из-за невыразимого ужаса – недокормленный, обозленный особенной, потерянной, доведенной до предела болезненной злостью, и слишком напуганный, чтобы даже прошептать ей что-то. Она виделась с ним время от времени, и один раз – всего один раз – она услышала, как он говорит, но она не смогла уловить, что он тогда сказал. Его слова она так и не уловила.

– Я помню, – сказала Магда. – Микки.

Он улыбнулся триумфально, широко, всеми своими щелями между зубов, и его рот, раззявленный в улыбке, открылся для громкого рева, в котором она сначала услышала восторженный хохот, а в следующую секунду распознала ярость.

В эту самую секунду она подняла руки, закрывая свое лицо, прежде чем он дико накинулся на нее, все еще ревя, и весь свет сосредоточился в одной точке у нее в глазах, а потом погас.

Сорок восемь

Он думал, что дождется темноты, но его мучила невыносимая боль ожидания, удушья, невозможности ничего сделать, она колотилась у него в голове и не давала покоя. Он сполоснул голову под холодным краном на кухне и вышел из дома примерно в семь часов. Тротуар отдавал назад дневное тепло, а асфальт по краям улицы плавился. Он повернул, чтобы пройтись вдоль канала. Идти этой дорогой было дольше, но она была приятней, тенистее. На улице никого не было, кроме одного старика на сломанной скамейке, который что-то бормотал себе под нос.

Они несколько раз ходили сюда прогуляться – зимой и весной. Лиззи очень хотелось увидеть зимородков – кто-то сказал ей, что голубые спинки зимородков иногда мелькают у берегов канала и что птицы вьют там гнезда в ивах. Но она умерла, и зимородков они так и не увидели. А теперь он стоял и всматривался в ивы, стоявшие неподвижно в безветрии все еще жаркого вечера. Ничего.

Он прошел мимо особняка смотрителя шлюза и мимо складов. Лиззи приходила сюда к нему, но, когда он приблизился к ней, она убежала, споткнулась, упала, заплакала и позвала полицию. Это было недоразумение, между ними просто возникло недопонимание, но он не мог им это нормально объяснить, они показались ему какими-то туповатыми. Но на самом деле он всегда считал полицейских туповатыми, перекачанными недоучками, не обладавшими особенно пытливым умом.

Колокола собора пробили семь часов.

В смерти Лиззи был кто-то виноват. Тот, кто накормил ее зараженным мясом. Врачи, которые диагностировали ее болезнь слишком поздно. Доктора, которые не смогли ее вылечить. Доктора, которые бездействовали, наблюдая, как симптомы болезни подбираются к ее мозгу и выедают его. Медсестры в хосписе. Люди, чьи молитвы были бесполезны. Бог. Бог. Бог и служители Бога.

Он перешел канал по узкому железному мосту и оказался в городской части. Задники узких жилых домов выходили прямо на него; люди из своих спален могли смотреть на буро-зеленую поверхность воды, на картонку из-под коробки, плещущуюся у подножья моста, на тележку из супермаркета, застрявшую в кустах, на писающих собак, и узкие лодки, и ивы, и на прячущихся зимородков.

Он начал пробираться сквозь заросли крапивы и шиповника, прошел через покосившиеся ворота и длинную галерею с голой землей. Никто его не видел. Никто сюда не ходил. Где-то залаяла собака.

Он вспотел. От него пахло потом.

Дом выглядел черт знает как. Он был похож на пчелиный улей с кучей съемных комнаток за грязными занавесками. Дом слева от него был точно такой же, а вот справа кто-то разбил садик. Он подошел и заглянул туда через поломанные доски забора. Календула. Деревянная арка со шпалерами, по которой поднималась роза персикового цвета. Дорожка, выложенная плиткой в виде каменных колец. Была здесь и грядка – зеленый лук, немного картофеля, опоры для гороха. С ракитника свисала пара кормушек. Был и прудик. В дальнем конце, за сельским туалетом, он увидел птичью клетку, висевшую на кирпичной стене, и яркие всполохи канареечного цвета. Он попытался пролезть через забор, но доски не поддавались. Он хотел оказаться в саду, рядом с прудиком, поближе к птице, посреди картошки и календулы.