Опасные мысли. Мемуары из русской жизни

Папкевичи происходили из сосланных еще в прошлом веке на сибирские прииски польских повстанцев. Галин дед, польский социал-демократ, после революции примкнул к большевикам и был комиссаром на железных дорогах. Мать дружила с молодой родственницей Троцкого. Однажды, когда у того был обыск, подруга попросила ее постоять за дверью на стреме, предупреждая приходящих. Мать была беременна, но согласилась. Первый, кого она предупредила, оказался чекистом, который и арестовал ее немедленно. Правда, довольно скоро ее освободило вмешательство друзей Дзержинского, создателя и руководителя ленинского ЧК, который симпатизировал землякам, а может, и самому Троцкому. В результате Галя родилась на свободе.

Наш случай стал широко известен, это был пример противоречивости хрущевской «оттепели», когда, с одной стороны, режим избавлялся от наиболее кровавых чекистов и разрешал маленькие свободы прессе, а с другой стороны, жестоко подавлял героических венгров за рубежом и критиков режима дома.

Ко мне довольно часто стали заходить друзья-физики: показать сочувствие, приободрить, пообсуждать политическую ситуацию. В эти дни я очень сблизился с Тарасовым и обнаружил еще одного единомышленника, позже — друга на всю жизнь, физика и математика Валентина Турчина. С ним мы обсуждали неувядаемый русский вопрос «что делать?». Я считал, что кто-то (но не я) должен создать рабочую партию. Турчин предпочитал беспартийную систему. Я очень много раздумывал позже над этой нашей дискуссией и заключил, что существование различных политических партий и союзов необходимо для предотвращения моральной и интеллектуальной деградации общества. Опасность не в самой политической борьбе — тут мы были согласны, а лишь в средствах, какими она ведется.

Мой старый друг Женя Богомолов, теперь научный работник, тоже пришел с визитом.

— Юр, — произнес он, выпучивая на меня свои всегда виноватые глаза из-за толстеннейших очков, — они меня не трогали три года после смерти «великого вождя». Я уж поверил, что отстанут, ан нет, теперь снова вызвали и велели узнать, что ты думаешь о политике партии, о политике вообще, а также о самом себе, то есть, каковы твои планы. Я это говорю тебе, чтобы ты знал, зачем я пришел. Натрепывай все, что считаешь нужным, а я запишу.

Ничему уже не удивляясь в нашей стране чудес, я наговорил ему три короба галиматьи.

Через день пришел Женя Кузнецов, теперь тоже научный сотрудник ИТЭФ.

— Юр! Меня не вызывали три года…

— А теперь вызвали и велели узнать, что я думаю о политике партии, что думаю вообще, и каковы мои планы?

— Ха-ха-ха! Ты что, тоже у них на крючке?

— Не-ет. Женя Богомолов приходил.

— А, Женька.

И Кузнецов рассказал мне всю историю их трагикомических отношений и кто, по его расчетам, писал доносы. А затем в моем присутствии скомпоновал на меня донос, в котором абсолютная пустота состояла из кристально чистой правды.

Оба Жени погибли через несколько лет.

Женя Богомолов утонул в ванне в своей квартире, которую получил вскоре после окончания института, когда женился на женщине с ребенком, не любившей его и открыто изменявшей.

Женя Кузнецов был найден зарубленным в своем поселке в сараюшке, в котором он провел ночь с девушкой. Отец его прибежал в милицию с окровавленным топором и объявил, что он зарубил сына. В милиции не поверили: он был сильно контужен на фронте, и с ним случались припадки. Они разумно предположили, что человек помутился рассудком с горя, а что сына убили поселковые парни из-за девчонки. Расследование показало, однако, что убил отец — в припадке, конечно. Все жалели и его, и его несчастную жену. Женя был у них единственный сын. Старика положили в психиатрическую больницу.

Однажды в июне, когда я лежал на кровати в довольно скучном настроении, пришел Лев Окунь, физик-теоретик, и спросил, чего это я валяюсь кверху пузом.

— А что делать?

— Зарабатывать.

— Как?

— Давать уроки абитуриентам. Я дам тебе один телефон, а дальше ты сам разберешься.

Это был известный московским интеллигентам способ поддержания жизни в трудные дни. Но я был еще не очень близок к интеллигенции, и сам, вероятно, не догадался бы, что состоятельные бюрократы много, а по моей шкале, фантастически много, платят за подготовку своих детей к приемным экзаменам.

Совет Окуня изменил всю ситуацию. Скоро у меня появилось множество частных уроков. Все лето я работал с 6–00 до полуночи, семь дней в неделю, прекратил принимать деньги от друзей и впервые в своей жизни приобрел холодильник, радио и хороший костюм. Купил матери и Гале путевки в дома отдыха. И даже начал скапливать деньги на зиму, чтобы посвятить ее целиком одной лишь теоретической физике.

Несмотря на уроки, с их перебежками и переездами по всей Москве, я старался не пропускать те семинары и конференции, на которых не требовался допуск.

Большинство ученых, которых я там встречал, старались поддержать мой дух.

— Ты что повесил голову? — спрашивал Будкер, хотя я головы не вешал. — Помни, что ты герой.

Но Лев Давыдович Ландау был, как обычно, мною недоволен.