Опасные пути

— Это — все, что я имею, — сказал Лашоссе. — Я сумел спрятать это от своих тюремщиков. Отдайте эту вещь Вашей матери и скажите ей, что заключающиеся в ней цветы и листья, уже обратившиеся в прах, — остатки того букета, который Сюзанна Тардье держала в руке, когда получила известие о женитьбе Сэн-Лорена на маркизе. Это было в саду, в Амьене. Я взял букет из ее руки, когда она упала без чувств, и с тех пор хранил его… Может быть, Ваша мать помолится обо мне…

Ренэ не мог вымолвить ни слова.

Лашоссе тоже помолчал, а затем, схватив его за руку, произнес:

— Я готов! Но вот моя последняя просьба: Вам будет тяжело исполнить ее, но вообразите, будто Вы — священник, который должен быть возле осужденного в его последние минуты… Ренэ, позвольте мне поцеловать Вас! Целуя Вас, я поцелую некогда пылко любимую мной Сюзанну.

Ренэ почувствовал, что руки Лашоссе притягивают его.

И действительно Лашоссе через несколько секунд прижал свои пылающие губы к его лбу и воскликнул:

— Прощайте! Я силен и приготовился к последнему, ужасному шагу.

* * *

Прошел час. Густые толпы народа теснились на площади Дофина. Конные стрелки, пешее войско и городская стража с трудом прокладывали себе путь через толпу, пуская в ход свои алебарды, ножны сабель или пики.

Шум, рев, брань и непристойные шутки прекратились, когда с башни Монгомери, в Консьержери, раздались звуки похоронного колокола, и хор доминиканцев запел реквием (погребальное пение — “Вечный покой”). Главные ворота тюрьмы растворились, и из них вышел отряд пехоты, который затем стал шпалерами вдоль всего пути до улицы Дофина. За ним следовала тележка, запряженная одной лошадью. В тележке сидели доминиканский монах и Лашоссе, перед которым его спутник держал распятие. По обеим сторонам тележки шла тюремная стража; печальное шествие заключали полицейские. Однообразное пение доминиканцев, провожавших осужденного, с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, придавало всей картине особенно мрачный вид.

Едва только толпа увидела преступника, как отовсюду раздались свистки, дикий рев и брань. Ненависть к отравителям была так же сильна в народе, как и в высших классах. Были даже сделаны попытки прорвать шпалеры, так что конвою с большим трудом удалось восстановить порядок.

На углу одной улицы общее возбуждение дошло до такой степени, что противодействие разъяренной толпе сделалось почти невозможным, и только присутствие духа доминиканца предотвратило кровавое столкновение зрителей с солдатами: монах запел “Salva regina” (канон Пресвятой Богородице), народ, по старому обычаю, принял участие в этом пении. В эту минуту тележка завернула на Гревскую площадь, и Лашоссе невольно вздрогнул: перед ним, против здания ратуши, виднелся эшафот.

Это был высокий помост, к которому с двух сторон вели две лестницы без перил. Отряд драгун окружал его. Наверху, на площадке, стояло пятеро мужчин; у их ног лежали четыре балки, веревки, жерди и другие предметы, назначение которых не могло остаться загадкой.

Тележка остановилась у одной из лестниц. В толпе воцарилось гробовое молчание. Лашоссе, который после пытки плохо держался на ногах, подняли из тележки. Поддерживаемый двумя тюремщиками, он должен был еще раз прослушать приговор.

Голос Баше разносился по всей площади. Затем все видели, как монах поцеловал осужденного и как они вместе поднялись на площадку эшафота.

Перед лицом смерти Лашоссе, казалось, приобрел новые силы. Он сорвал с себя камзол и, оттолкнув палачей, остановился в позе человека, здорового и бодрого, точно не испытал страшной пытки. Он еще раз огляделся вокруг, поднял взор к крыше ратуши, озаренной золотыми лучами утреннего солнца, потом послал поцелуй по направлению улицы Жуи и отдался в руки палачей.

— Бейте крепче и вернее! — громко сказал он им.

Он в одно мгновение был привязан к балкам; монах опустился на колени возле него. Тогда вперед вышел бородатый человек, размахивая вокруг головы железной дубиной. Помощники крепко натянули веревки; дубина внезапно опустилась со страшной силой; что-то хрустнуло, подобно треснувшему стеклу. Казнимый содрогнулся. Снова опустилось страшное орудие, раздробляя члены. Лашоссе не вскрикнул; он только слабо стонал.

— Молодчина! Бедовый малый! Жаль его! — пронеслось по рядам зрителей.

— Думай о Боге! Помни о Боге! Да умилосердится Он над тобой! — твердил умирающему монах.

— Смертельный удар! — громко приказал Баше.

Палач снова взмахнул дубиной.

— Отойди в лучший мир с верой в милосердие Христа! — воскликнул монах, — в последнее мгновение призови громко имя Спасителя!

Дубина опустилась со свистом, раздробив грудь преступника и он испустил наконец крик — первый и последний.

— Произнеси имя Спасителя! — еще раз повторил доминиканец, но умирающий не назвал святого имени; он чуть слышно прошептал: “Сюзанна!” и перестал дышать.

Вокруг эшафота немедленно затрещали барабаны, и этот грохот раскатился вдоль улиц, пока не замер на углу улиц Жуи и Св. Антония.