Опасные связи. Зима красоты

Эктор вопит: «Я заставлю тебя вернуть бриллианты, из глотки вырву, падаль ты эдакая!» — и дает пощечину. За его спиной распахивается дверь, ледяной воздух врывается внутрь, едва не загасив пламя свечей. Появляются женщины и дети с запудренными снегом волосами. Моряки, встрепенувшись, привстали из-за стола: «Что он себе позволяет, этот осел?» «Осел» выхватывает шпагу, пятеро его приспешников тесно сгрудились вокруг, спина к спине, с пистолетами в руках: может, схватка все-таки состоится? Щелкают пружины ножей, и у людей с моря загораются глаза, — их-то уж доброй дракой не напугаешь, а потом, с чего вдруг эти французишки так распоясались, словно забыли про Утрехтский мир, когда им ох как славно утерли нос?!

Уста Изабель рдеют, словно спелый плод; она отбрасывает от себя шпагу резким взмахом плаща, и та летит на пол; она вскидывает руку: «Тихо, все вы!» Боже, до чего прекрасна жизнь! Плащ соскальзывает с ее плеч, она подбирает его и попутно ударом сабо ломает упавшую шпагу; она глядит на Эктора, и пунцовые ее губы презрительно кривятся: «Вот что вас ждет, маркиз, — камень и палка. Убирайтесь прочь из города! В следующий раз все эти люди разорвут вас на куски, и я не вступлюсь».

Один из рейтаров Эктора восклицает: «Вот чертова баба, ай да баба! Я к твоим услугам, красотка!» Изабель бледнеет, отвечает ему, как истинная дочь Каппеля: чтобы услужить ей, надо иметь кое-что за душой и в штанах. Раздвинув толпу кумушек с детишками, она указывает Эктору на дверь; до чего ж ей хочется изничтожить его, стереть в порошок! — вместо этого она плюет на руки, которыми он защищает лицо, пробираясь мимо нее к выходу под градом пинков и ударов: «Если я еще раз увижу тебя здесь, берегись!»

Бывают дни, когда я неодолимо ощущаю в себе присутствие Изабель: достаточно короткой записи в ее дневнике, нескольких слов, выхваченных из письма, свидетельств очевидца или какого-нибудь образа, почерпнутого в хрониках того времени; пусть они не имеют к ней прямого отношения, но фантазия моя тут же воздвигает театр, где она играет при полных сборах, а я занимаю все зрительские места.

Тот вечер в кабаке не доставил ей полного удовлетворения. В ярости своей, в жгучем желании надавать пинков, которые она заменила язвящими словами, она забыла главное, о чем вспомнила лишь сейчас. Эктор похвалялся перед Шомоном какими-то непоправимыми деяниями, — что имел он в виду? Совершил ли он нечто роковое или же только собирался? Ее грызет глухое беспокойство, которое Хендрикье выражает, как всегда, точно и просто: «Вы слишком поторопились вышвырнуть их вон, теперь ничего не разузнать».

Изабель нервно ходит взад-вперед мимо очага, ей становится жарко, она расстегивает платье, сбрасывает чепец с головы. «У вас волосы потемнели», — замечает Хендрикье, и внезапно Изабель ловит свое отражение в зеркальце из полированного олова, в котором ее отец рассматривал зубы перед тем, как выйти на улицу. Едва отросшие волосы уже вьются колечками. Нет, они не потемнели, просто к ним вернулся врожденный каштановый оттенок, который пудра скрывала, делая локоны белокурыми.

Изабель глядит на себя и вспоминает, как накануне вечером, в кабаке, маленький мальчик подбежал и дернул ее платье: «Хочешь, мы их всех поубиваем? Это они украли у тебя глаз?»

Она вздыхает: «Я была красива». Хендрикье только пожимает плечами: «Ба! Много ли толку от красоты, в тарелку ее не положишь!»

— Завтра разыщешь мне Шомона. Не знаю, где он прячется, но мне нужно, чтобы ты непременно его отыскала, ему необходимо знать все — Изабель задумывается. — Ты слышала, он сказал, что мне, мол, нечего больше ждать от Эктора (ну, это-то понятно!), КАК, ВПРОЧЕМ, И ОТ ВАС. Помнишь? Что же он имел в виду?

Потрескивание умирающего огня на миг отвлекает их; Изабель забывает об усталости, Хендрикье о позднем часе; обе садятся перед очагом и Хендрикье наконец-то дает роздых неугомонным рукам.

— Знаешь… — Изабель говорит полушепотом, как делятся сокровенным, — самое интересное, что я не жалею ни об украшениях, ни о светских забавах, ни о мужчинах, волочившихся за мной, с их страстью к интригам, — они только и годились для приятного времяпрепровождения. Минна Ван Хааген права: что бы мы ни делали, жизнь идет себе день за днем. Ты любишь Джоу, Хендрикье?

Хендрикье тихонько посмеивается: «Он отец моих детей, а их шестеро; разве можно наделать полдюжины ребятишек с кем попало? Я тоже люблю заниматься любовью, чем я хуже других!» — и, залившись румянцем, прячет лицо в ладонях.

Изабель молча подсаживается поближе к ней, собирает в кучку рдеющие угли. Отросшие волосы, свободные от чепца, делают ее круглую головку похожей на детскую, и пальцы без конца тянутся теребить это шелковистое руно со светлыми кончиками. Она греется и грезит вслух:

— Понимаешь, в Вервиле, как здесь, чувствуешь себя такой далекой от всего мира, от двора; там ты — владелица замка, но владеешь всего лишь собственным теплом; в Вервиле мне часто случалось засыпать подле камина, вспоминая о том, как я любила.