Опасные связи. Зима красоты

В тот вечер, непохожий на другие, Хендрикье прилегла на постель рядом с Изабель, положила ее голову себе на плечо и долго гладила, растирала длинными теплыми пальцами ее спину, ноги. Она говорила о лошадях с разорванным уздою ртом. «Поплачьте же, — шептала она, — что, как не собственные слезы, лучше всего смывает горе». Нежные, успокаивающие слова: «Да ты погляди вокруг себя, Изабель. Я знаю, тебе это безразлично, но мы тебя любим».

Назавтра Хендрикье рассылает своих младших детей на поиски Шомона. Эктор тоже не отказался от надежды найти стряпчего, он рыщет по городу со своими людьми, но ему никто не отвечает, — уж Хендрикье-то знает своих соотечественников. Вот он и бродит как потерянный по причалам, кружит близ жилища нотариуса. Круги расширяются, но все тщетно: Шомон как сквозь землю провалился.

Не в силах справиться с нетерпением и хотя бы чуточку подождать, Изабель, пришедшая к логическому, неопровержимому выводу из сопоставленных фактов, бежит к Мадлен.

На сей раз Хендрикье не сопровождает ее, и сестры остаются наедине; молча сидят они рядом. Мадлен еле слышно постанывает: распухшие ноги со вздутыми венами доставляют ей немало страданий.

Изабель упорно молчит, с машинальной энергией растирая ступни, лодыжки, раздавшиеся бедра сестры. Живот Мадлен ходит ходуном под толчками младенца: срок родов уже близок.

Мадлен на секунду кладет руку на склоненную голову Изабель: «Объясни ты мне, что происходит? Служанки переглядываются, перешептываются, а я ничего не понимаю. Говорят, вернулся Эктор со своими людьми. Зачем? Чего он хочет?»

— Все того же.

— Бриллианты?

— Бриллианты, Вервиль, мщения, да мало ли чего…

— Но что же еще?

Изабель пожимает плечами, ходит взад-вперед между кроватью и заиндевевшим окном, треплет сестру по бледной щеке: «Не волнуйся, все обойдется!» — и вновь беспокойно мечется по комнате. Ох, не думать бы ни о чем! — но разве остановишь поток догадок, особенно грозящих катастрофой! И, как ни крути, а сопоставление всего и ничего, сказанных слов и умолчаний, гневных и бегающих взглядов приводит к одному и тому же выводу: случилось НЕПОПРАВИМОЕ.

Мадлен мягко удерживает ее, заставляет сесть: скажи, ты никого из этих мужчин не любила? Изабель уносится мыслями в прошлое; мир воспоминаний населен лицами, которые не выдержали испытания временем, стерлись, утратили мимику и даже нечаянное сходство. Можно было бы опереться на иллюзию, попасться на удочку собственного обмана, как это делают другие; можно бы назвать любовью то, что на самом деле есть сиюминутное желание, разодеть первого встречного в пышные одежды единственно любимого, и тогда я, наверное, сумела бы провести саму себя; но, увы, мне никогда это не удавалось, так разве удастся теперь?!

По другой миниатюре, сделанной в год ее пятнадцатилетия (это множество портретиков, прядок волос в медальонах, всех прочих невесомых вещиц, что забивают ящики комода, не собираясь покидать их, доказывает, как безумно Каппели — и мать, и сам Корнелиус — любили Изабель: среди реликвий нет ни единого предмета, принадлежащего Мадлен), по этой бледной акварели уже можно судить об отвержении того, что вполне удовлетворяет остальное человечество. Щечки Изабель еще сохраняют детскую пухлость, но глаза — глаза готовы к презрению. Рот четко очерчен — сластолюбивый рот, но — как бы это выразиться? — лишенный той мягкости, которая часто сочетается со сладострастием, если это последнее служит целью, а не одной из многих граней любви. И уже в этом возрасте лицо ассимметрично — чуть-чуть. Вполне достаточно. Правый глаз смотрит тверже; он меньше левого и именно над ним бровь выгибается круче, придавая всем чертам неожиданное высокомерие, ту видимость отстраненности, которая иногда маскирует презрение. Вот его-то — этого глаза — она потом и лишится. Ну а второй не изменился: за жесткостью взгляда таятся глубины, открытые зову морских просторов, бушующим страстям; это взгляд безумной любви, этим взглядом отныне суждено Изабель окидывать те пятьдесят лет, что ждут ее впереди. Голодный, всепожирающий взгляд, который ничто не способно насытить, — ведь мир в конечном итоге так удивительно мал!

Мадлен робко трогает кончиком пальца поблекшее, некогда прелестное лицо, на котором безжалостная болезнь оставила неизгладимую мету и которое всегда отчаянно ненавидела: «Почему они любили тебя?»

Она спрашивает не о мужчинах, Изабель знает это, — речь опять и опять о тех, первых распрях раннего детства; Изабель глядит на сестру — прозрачную, истаявшую, несмотря на грузное тело: и правда, отчего они любили одну лишь ее, девчонку-сорванца, которая мчалась по улицам (а Мадлен за нею, умоляя: ну дай мне руку!), которая вихрем налетала на дядю Оскара с его кораблями (а Мадлен, не поспевая следом, ныла: Иза, ну погоди же!). Старшая сестра с грустными глазами, старшая сестра, потерпевшая крушение…