Опасные связи. Зима красоты

Мне только что исполнилось двенадцать лет; я была маленькой, худенькой, и платья, достававшиеся мне после Мадлен, всегда приходилось укорачивать и ушивать в талии. Вырез лифа тоже оказывался слишком широк и его обшивали клочками кружев, чтобы прикрыть мои нарождавшиеся грудки. У Мадлен волосы были тонкие, прямые и почти белые. Мои же круто вились, распирая чепчик; кудряшки торчали из-под него во все стороны; говорили, что я похожа на маминого брата, дядю Оскара, который унаследовал от своего отца корабли и заправлял делами с грубоватым, наигранным весельем. В глубине же души Оскар прятал грусть и чуть меланхоличное лукавство.

Уж не помню, по какой причине о том бале сплетничали больше, чем о предыдущих. Служанки бегали из дома в дом, пересказывая подробности, сообщавшие этому празднеству особую значимость. У Хаагенов выставлялись ВСЕ факелы, начищалась ВСЯ посуда, отмывался сверху донизу ВЕСЬ дом; предстоящее торжество касалось ВСЕГО города, члены муниципалитета собирались почтить его своим присутствием, — иначе и быть не могло, в противном случае глава Лиги да и вся Компания тут же утратили бы авторитет: торговля с Восточной Индией шла все туже…за неимением того, что я тогда считала таким незначительным.

А кареты все ехали и ехали мимо нашего дома. И служанки с удовольствием перемывали косточки тем, кто сидел в них. Все было внове для меня, для них же — так старо и привычно. «Видала Капитаншу? — двадцать лет как она таскает это платьишко, оно уже по швам лопается; кабы Капитан пил поменьше шнапса в кабаках, ей не приходилось бы ставить заплатку на заплатку. А вон дочка старого графа, ну и страхолюдина! И брильянты ей не в прок, глянь-ка, малышка, — ни один жених не клюнет на такую приманку, хоть ты ее раззолоти всю!

А это еще кто? Ага, Жюли, та самая, которая… которую…» И они переходили на шепот, то и дело смачно прыская, а Саския увещевала их: «Ну-ну, девушки, нехорошо так злословить, будьте милосердны».

Я же восхищалась золотой мишурой, не видя, как она облезла от времени, жадно вдыхала запах духов, не зная, какую дряблую кожу ими обливают, любовалась крошечными шелковыми башмачками, что неуверенно нащупывали ступеньку кареты, — ах, им предстояло всю ночь напролет танцевать менуэт в золотистом сиянии свеч, при ярком пламени факелов, разгоняющем осенний мрак. Мои деревянные сабо весили сто пудов! — сбросив их, я отплясывала в одних чулках, под мелодии, которые сама же и сочиняла; жизнь обещала быть розовой и золотой, небо — вечно лазурным.

30 сентября.

Я слишком много мечтала. В ту ночь большого празднества, заданного в честь короля (какого короля?), я долго сторожила у окошка. Мадлен тряслась от страха, но не решалась лечь в постель без меня. И вдруг я решилась; подхватив шаль, взяв в руки сабо, я выскользнула на улицы через задний дворик; передние ворота — здесь, как и всюду, нынче, как и прежде, — закрывались на задвижки и массивный деревянный брус.

Мадлен попыталась удержать меня, цепляясь за шею, за руку: ой, не ходи туда, что, если отец увидит!.. Да-да, уже в пятнадцать лет она была умницей-разумницей, пай-девочкой. С недавних пор она начала закручивать свои длинные волосы жгутами, они удлиняли ей лицо, но глаза от этого больше не становились. И напрасно гляделась она тайком в оконные стекла, в полные ведра, в водоем, — она не нравилась самой себе и оттого губы ее вечно кривила недовольная гримаса. Мы исподтишка, издали следили друг за дружкой: она боязливо, подозрительно, я — со своим детским розовым личиком и большими (слишком уж большими, говорили служанки) глазами — презрительно и высокомерно.

Не одну меня привлекла праздничная россыпь огней, но одна я была слишком мала, чтобы расслышать осуждение в восхищенном шепоте собравшихся. Ибо не все, кто сбежался поглазеть на снующие туда-сюда кареты, высказывали одобрение.

Проскользнув, как юркая уклейка, сквозь толпу, я стала примериваться, куда бы мне еще взобраться, чтобы заглянуть в окна, приотворенные по случаю жары в доме. Из них тянуло запахами свечного сала, жареного мяса, горящего в плошках жира, а еще — терпким духом, который встречался мне потом на всех балах во Франции, смешанным духом позолоты и потных тел. Но тогда я еще не знала, отчего морщу нос; тогда запах этот возбуждал и чуть отпугивал; для меня, стоящей на улице, то был аромат празднества, вот и все.

Наконец я углядела рядом с домом деревянную колоду с воткнутым в нее топором. Я подтащила ее к растворенному окну, — Господи, да я бы горы свернула, лишь бы подышать воздухом этой недоступной мне, веселой суматохи! Никогда суконщик не принимал гостей, никогда не распахивал ставен, а если и распахивал, то из них тянуло лишь чадом от горящих в очаге шишек да торфа.