Опасные связи. Зима красоты

Пишегрю, при всем его желании, никак не удавалось оскорбить ее; итак, он пообещал всему этому черному бархатному великолепию, этому рубину на левой руке позаботиться о том, чтобы ни он сам и никто из его людей не уронил в ее глазах благородной репутации французов. Спокойное высокомерие этой женщины, изувеченной лицом, но сохранившей все повадки надменной светской красавицы, напомнило ему поведение только что обезглавленной французской аристократии. В яростном бессилии (совсем как некогда Шомон) утвердить новые ценности, свергнув старые, он шагнул вперед. Она посторонилась, пропустила его.

Взору генерала предстали сумрачные покои. В парадной зале стоял накрытый стол: белоснежные скатерти, сверкающий хрусталь. Хендрикье разливала по кубкам дорогое вино. Ее пухлое лицо единственным светлым пятном выделялось на фоне черных — также черных! — одежд. Только слепой не заметил бы, что в этом доме царит траур.

Изабель едва пригубила из бокала и с реверансом отступила назад. Хендрикье, уже в плаще, окутала плечи хозяйки бархатной накидкой, поправила на ней капюшон, и обе они, вежливо поклонившись офицерам, удалились. Хендрикье аккуратно притворила за собою ворота.

Пишегрю, еще не опомнившись от изумления, молча глядел им вслед, потом с судорожной, часто одолевавшей его яростью грохнул свой стакан о плиточный пол. Повернувшись к своей свите, он прорычал, к сведению «молодых офицеров» (некоторые из них годились ему в отцы), что Республике незачем якшаться с этими старорежимными буржуазными шлюхами и что он… Тут он осекся.

Изабель повесила свой портрет над камином, куда он как раз в этот миг обратил взор; кровавый глаз на сером рябом лице смотрел прямо на него. Это было тем более отвратительно, что генерал минуту назад видел Изабель в том же самом платье и чуть было не поддался очарованию ее хрустально-чистого голоса, который заставил его ненадолго позабыть о своем тайном грабительском зуде.

Свита без особого удивления следила за тем, как генерал, схватив шпагу и плащ, хлопнул дверью; уже в саду он отдал подчиненным приказ немедленно реквизировать дом помощника бургомистра, который завлек их в эту ловушку.

* * *

— Ты его придумала, этого Пишегрю?

Барни ел яйца всмятку, макая в них поджаренный хлеб, и пил черный кофе. Он поставил локти на стол и держал чашку обеими руками. Я никак не могла решить, откуда у него эти манеры — от дяди-слесаря с его кучей ключей или же просто он приноравливается к моим, весьма скверным.

— Эй, Керия, ты что, заснула? Ответь, ты выдумала этого Пишегрю?

Еще чего не хватало! Как-никак, это была История Франции и, насколько я знала, история его страны тоже. Барни смеялся: ну и имечко!.. [110]

Я рассказала ему биографию Пишегрю. Она вполне подошла бы самому Бонапарту, только что звали того поприличнее; впрочем, имя ничего не облегчает своему хозяину. В молодости Пишегрю был репетитором в Бриенне. Жизнь куда богаче возможностями, чем любой роман: не исключено, что он учил там Наполеона. Итак, он — всего лишь жалкий учителишка низкого происхождения, которое постоянно препятствует его карьере, когда он начинает делать ее всерьез. С Американской войны он возвращается в скромном чине старшего сержанта. Революция и Случай возносят его в командующие Северными армиями сразу же после Дюмурье, не угодившего принцу Кобургскому и слишком закоснелого, чтобы прибегать к более современной стратегии. Первая война в Голландии была проиграна именно из-за этой косности в военной науке. Пишегрю, как и все худородные честолюбцы, напротив, привержен новым идеям, и он побеждает. Но он слишком хорошо сознает всю шаткость своего положения в столь критический период и усиленно размышляет над этим — смешной, как и его фамилия, и тем не менее крепко держащий в руках и армию, и захваченные им Нидерланды. Сила характера лучше всего проявляется у стен вражеского города.

Барни слушает меня разинув рот.

— У Пишегрю на руках все козыри, понимаешь? Начать хотя бы с его ратных подвигов. Солдаты любят его; скажи он им: давайте завоюем луну! — и они не раздумывая пойдут за ним следом. В этом он ничем не отличается от Бонапарта. Более того: они оба переживают свои звездные часы как раз в одном и том же возрасте.

Судьба завязывает жизнь человека узлом до тех пор, пока он решительной рукой не затянет до конца либо не разрубит этот узел. Иначе из таких переделок не выходят.