Опасные связи. Зима красоты

Авиабилет, аккредитив, мой паспорт с въездной американской визой. «После Рио, — писал Барни, — мне нужно будет заехать в Хьюстон, так что тебе удастся много чего повидать. Брат ждет тебя. Он уже успел влюбиться по уши во все подряд — в Бразилию вообще, в Ресиф в частности, а также в метиску по имени Соледад, которая пожирает его глазами… и всем телом. Он становится все больше похож на самого себя — настоящего; он похудел и пылает, как греческий огонь; я всегда подозревал в нем этот внутренний жар. Приезжай и ты, чтобы гореть здесь, Керия, приезжай под опаляющие взгляды мужчин и расскажи мне продолжение твоей истории. Мой личный пожар в настоящее время зовется Маркизой».

А еще в пакете лежало кольцо с рубином Изабель. О, конечно, не с тем самым, но он был очень похож. В глубине огромного темного камня рдел огонек, яркий, как раскаленный уголь. Я надела его на палец с немым ликованием. Изабель… Она повидала свет — и Старый и Новый, построенный на обманутых надеждах из числа тех, что никогда не исчезают бесследно. В этом-то и состояла разница. Мои чаяния были обречены, следовало изничтожить их еще в зародыше…

Прежде всего я связалась с агентством, дававшим мне работу на дом, и расторгла договор. По возвращении я намеревалась обратиться в Министерство образования, чтобы получить преподавательскую должность; ученая степень предоставляла мне такое право. Встреча лицом к лицу с «милыми детками» всегда приводила меня в ужас, иначе и быть не могло. Но теперь для этого ужаса не осталось оснований или, вернее, их была целая куча, но ведь когда-то же нужно начать, и чем такое начало хуже любого другого?!

Я забронировала место в самолете Эрранс. «Хагуэнос… это ведь бразильская фамилия, не так ли? Веселого вам карнавала, мадам!» Когда я уходила, желтоглазая девчушка, оформившая мне билет, шепнула подруге: «Видала, какие формы? Ну и красотки же эти бразильянки!»

И я услышала за спиной твой смех, маркиза!

IV

— Барни, прекрати!

Диэго раздраженно шагал по комнате: перестань ты сосать свою незажженную сигару; хлюпаешь тут, как… как землечерпалка!

— А ты почему нервничаешь?

— Я не нервничаю, мне просто не терпится узнать, какого черта она там засиделась. Ты здесь уже целых две недели, и что же? Хочешь знать мое мнение? Она не приедет. Напрасно ты рассчитывал, что ее привлечет твое загадочное молчание; ты не знаешь мою сестрицу, она способна терпеть и молчать двадцать лет.

Барни улыбнулся, отбросил изжеванную сигару, встал, потягиваясь: пойду-ка я спать.

— Я вижу, тебе наплевать, приедет она или нет, ты ведь все равно найдешь ее, не здесь, так в другом месте, а я…

— Она приедет.

— Вот что меня бесит — твоя самоуверенность!

Но Барни не был самоуверен, — всего лишь казался таковым, и потом, он ведь мог и ошибиться, разве нет? Ошибка — не позор.

Барни рассеянно глядел за колонны патио, вдаль, на юг, где Жунсао катила свои желтые воды почти так же лениво, как зимой. Луна величаво проплывала сквозь курчавые облачка; легкий бриз, наконец-то освежавший кожу, ворошил запахи речного ила и фруктов. Барни было хорошо, спокойно. Нетерпение не мучило его. Он всегда отличался выдержкой.

— Что ты ей написал?

— Все. Я хочу сказать, все, что лежит на поверхности.

— То есть?

— Ну, о заработках, о фильмах, о путешествиях и женщинах, о том, что знаю о тебе. О том, что ты скучаешь…

— Я никогда не скучаю.

— Когда я писал, я этого не знал.

Барни шагнул в тень, с удовольствием ощущая под босыми ногами чуть влажный прохладный песок. Гасиенда, построенная два века назад на илистой, укрепленной людьми косе, все же слабо подрагивала под напором воды обеих обтекающих ее рек. Рев водоворота на месте их слияния слышался издалека; к нему примешивался более тихий, походящий на довольное чмоканье голос морского прилива, который образовывал третью, соленую реку, соединяющуюся с первыми двумя. Барни охотно допускал, что название гасиенды — «Триречье» — придумала именно Изабель. «Мне нравится здесь, — думал он, — я почти жалею, что вынужден делить здешние места с этим неисправимым младенцем».

О, конечно, он любит Диэго — так любят породистого коня или охотничьего пса, — нежно, но не страстно. А Диэго без узды, Диэго без ошейника никогда не возьмет барьера, не поднимет дичь. Это очевидность, которую нужно признать, не осуждая его. Но и не забывая об этом. Ведь Барни весьма дорого обходилась эта младенческая самоуверенность, лишенная будущего.

— Перестань твердить мне, что она не хочет, чтобы я ее увидел! — взволнованно говорил тем временем Диэго в доме. — Ты можешь понять, почему? Какая она сейчас?

— Интересная. Я думаю, ты счел бы ее красавицей. Но этого слова мало для верного описания.

— Ах, скажите пожалуйста! Ты любишь ее?

— Что ты знаешь о любви, малыш?! Мы по-разному понимаем это слово.

— Ну конечно, еще бы! У месье есть опыт, а у бедного маленького Диэго всего лишь образование! Ладно, ладно, все равно все узнают, что если я молокосос, то и ты не бог весть какой ученый, — специалист без диплома.