Опасные связи. Зима красоты

Впрочем, его мало заботило, что о нем болтают. Да, это правда, у него было восемь любовниц. Наверное, я не умел выбирать, а может, ждал именно тебя, Керия, почему бы и нет? Мечтать об идеале не заказано в любом возрасте. В общем, он расставался с ними. О, вполне мирно, без трагедий. И прощальный подарок они получали именно такой, какого ждали вначале, на сей счет он не строил иллюзий. Другие не торопились осуждать его, — например, Полина или та же Одюба…

— С этой тебе предстоит познакомиться. Вот увидишь, она тебе заявит с самым официальным видом: я всего лишь вычислительная машина!

— Уже заявила.

— Ага, я так и знал. Она и мне не устает твердить, что никогда не путает постель с работой. Тут мы с ней вполне солидарны. Но я иногда спрашиваю себя, какова она в любви, Одюба, — это должно быть потрясающее зрелище! Тебе придется ладить с ней, Керия.

— Ты ее очень любишь.

— Да. Она тоже уповает на тебя, представь себе. Однажды, при шестом или седьмом моем романе, она не выдержала и разразилась: «Господи боже мой, до чего ж мне надоели эти вешалки для платьев; они и в постели помнят только одно слово — money[117]».

— Какую искру божию ты нашел в Диэго?

— Я обнаружил ее в Ресифе, в прошлом году. До тех пор я считал его всего лишь приятным мальчиком, заурядным «специалистом по связям», чуть менее скучным, чем все остальные… и вот я увидел, как он ступил в «Триречье» и рыщет в развалинах, точно… голодный, кровожадный волк. Когда он вошел в патио со стороны Жунсао, где еще сохранилась колоннада, он рухнул на плиты, прижав руки к груди; он бился о бортик водоема, как припадочный, он лизал камни, он совершенно обезумел. Заметь, мы ни капли не выпили в тот вечер, слишком было жарко. Он бормотал какие-то слова, которых я не понимал, лишь видел, что от них ему ничуть не легче. И в то же время он светился каким-то внутренним светом. Он забыл обо мне, он кричал: «Queria viver aqui, queria viver!»[118] — вот когда я понял, что означает твое имя. Это было как озарение. До того я не знал… у меня нет привычки анализировать имена. «Керия» — для меня это было просто необычное звучание, вот и все. Понимаешь? А мало ли необычных имен на свете?! Рашель рассказала мне о первой вашей встрече, когда ты бросила ей в лицо, что зовешься Ninguem — Никто. Я не понял. Я туго соображаю, до меня медленно доходят подобные вещи, придется тебе принять меня таким, каков я есть, Керия.

Они остановились, почти сурово взглянули друг на друга. Керия без улыбки прильнула к нему всем телом: я беру!

И, расхохотавшись, они пустились бежать: самолет ждать не станет.

* * *

Итак, женщины вернулись в домик у порта. Несмотря на опрокинутые стулья в «Конторе» и запах гари, въевшийся в стены комнаты, где тлела шаль, они сразу же погрузились в прежнюю жизнь, словно и не дрожали от холода в дюнах, возле дымящего очага с сырым хворостом. Но Изабель, едва обустроившись, надела свои кружева и парчу, отправилась к бургомистру, вышла из экипажа без посторонней помощи, поднялась по парадной лестнице и проследовала сквозь анфиладу комнат, глухая к робким, косноязычным протестам не поспевавших за нею старых слуг в черном.

На шум шагов, на пыхтение челяди бургомистр вышел из внутренних покоев в тот миг, когда Изабель уже взялась за ручку двери. Увидев ее, он величественно выпрямился. Она взглянула на него с горькой усмешкой: «Итак, минхеер Хемск, вот вы и избавились от французов! Войдемте, мне нужно поговорить».

Сейчас она вела себя как истинная Каппель: она не улыбалась, она держала в руках свитки, пахнущие кожей и воском, она шла прямо на него так, что ее невозможно было остановить; бургомистру ничего не осталось, как запереть за нею двери. А она уже стояла у окна, подняв занавеси по-хозяйски, словно у себя дома, и глядя на двух стражей во дворе, что степенно расхаживали взад-вперед, уставившись в пространство. Ее унизанная кольцами рука небрежно сжимала старые пергаменты со свисающими печатями, которые были ему хорошо знакомы, которые он сразу признал.

— Если не ошибаюсь, мой отец оставил кое-какие незавершенные дела; пришла пора вернуться к ним, — полагаю, и вы того же мнения?

Когда Изабель уходила, бургомистр проводил ее до самых ворот и лишь там осмелился заговорить прежним бодрым тоном: «Вы достойная дочь вашего батюшки!»

— Да, господин бургомистр, более чем достойная, я еще хуже его; не забывайте этого. Когда мною пренебрегают, я отнюдь не пренебрегаю местью.

— Но я не сделал вам ничего худого!

— Да неужто? А указать Хаагенхаус этим бандитам — значит, не сделать мне ничего худого?

Бургомистр молча пошевелил губами, не в силах оторвать взгляд от ее единственного глаза. Против этой нависшей над ним затаенной угрозы он был бессилен. Его собственные печати… Папаша Каппель не полагался на слова, он доверял только документам, и его смерть ничего не изменила в положении дел. Эта кривая фурия кружила над его домом, словно стервятник, почуявший добычу. Изабель улыбнулась, и он испуганно вздрогнул. Каким образом, почему удача вдруг отвернулась от него?!