Опасные удовольствия

Андрей сидел напротив, и его стаканчик йогурта оставался нераспечатанным. Он явно собирался что-то сказать своей непричесанной, обаятельной подруге, но тянул время.

– Дирли… – нерешительно начал детектив.

– Что, мой любимый? – с готовностью откликнулась Дирли-Ду.

– Ты когда-нибудь снимаешь линзы? Чайная ложечка стукнула о пластик стола.

– Ты заметил? – Дирли-Ду покраснела. – А меня убеждали, что их практически невозможно различить…

– Я ничего не заметил, – уже более уверенно сказал Андрей. Но ему словно не хотелось продолжать этот диалог. Как будто он сладко грезил, и вот необходимо было пробуждаться. – Я просто знаю, что твои глаза другого цвета. Они голубые.

Красные от смущения щечки Дирли-Ду начали бледнеть. Она опустила голову:

– Что еще ты знаешь?

– Я знаю, что на твою буйную гриву уходит по крайней мере четыре упаковки краски.

– Вполне хватает трех. – Дирли Ду совсем уткнулась в стаканчик с йогуртом и не поднимала глаз. – Что еще?

– Я знаю, что тебе пришлось несколько месяцев отказывать себе во многом, чтобы твой прелестный трехтысячедолларовый носик выглядел так, как он выглядит сейчас.

– Я заплатила за операцию меньше, – тихо произнесла Дирли-Ду. Она укоризненно посмотрела на Андрея, и тот наконец заметил слезы. Доброе сердце сыщика моментально расплавилось, он вскочил со своего места и заключил подругу в объятия.

– Пожалуйста, не плачь! Алена! Как странно называть тебя Аленой, а не Дирли-Ду.

– Алены больше нет! Я Дирли-Ду! Во мне абсолютно ничего не осталось от Алены! Я не люблю ее!

– Ты Дирли-Ду, правда. Но знаешь, я согласен любить вас обеих. В отличие от тебя, мне Алена нравится. А от Дирли-Ду я просто без ума!

– Как ты все узнал?

– Обыскал твой номер в гостинице, – признался Андрей. – Нашел счет из клиники пластической хирургии. Поехал туда. Владимир Прокофьевич Заварский, который трудился над твоим носом, вспоминает тебя с огромным удовлетворением. Сказал, что иногда его операции делают людей красивее, иногда – не очень, но редко удается добиться с помощью незначительного хирургического усилия такой кардинальной перемены во внешности. Сказал, что чувствовал себя богом, превратившим заурядную песчинку в прекрасную жемчужину. Я полностью с ним согласен.

– Значит, ты будешь носить мне передачи в тюрьму? – с надеждой спросила Дирли-Ду.

– Ты собралась в тюрьму? – изумился сыщик.

– Но ты сам мечтал надеть наручники на Алену Дмитриеву, вспомни! «Держать в объятиях Дирли-Ду и приковать к себе наручниками Алену – вот высшее счастье»! Твои слова. Сколько мне дадут? Я вряд ли дотяну до освобождения!

– Возможно, мне удастся что-нибудь придумать. – Если ты будешь со мной достаточно искренна.

– Я честно не убивала Батурского! Но ты ничего не сможешь придумать. Я держала пистолет голыми руками, я столько отпечатков оставила на нем, я лицом к лицу столкнулась в приемной с Лизой – она наверняка это не забыла. Проклятый Батурский, даже своим самоубийством мне навредил!

– Дирли-Ду, это не было самоубийство!

– Было! Я точно знаю!

– Батурский был левшой?

– Левшой? – удивилась Дирли-Ду. – Сейчас вспомню… Нет!

– Почему тогда после смерти пистолет оказался в его левой руке?

– Не знаю, не знаю! Но он точно не собирался долго жить! Он хотел умереть! Может, у него болел палец на правой руке и он переложил пистолет в левую?

– Глупости! Кто думает о незначительной боли в пальце, отправляясь на тот свет? И кто будет перекладывать оружие в менее тренированную руку, рискуя вместо удачной, безболезненной смерти добиться продолжения постылой жизни, да еще с возможным увечьем?

– Но ведь я его не убивала… – с тихим отчаянием сказала Дирли-Ду. – Не убивала…

…Боль становилась невыносимой, она налетала горячим сухим смерчем, обхватывала голову, сжимала ее раскаленными чугунными тисками. В глазах потемнело, сумасшедшие разноцветные чертики метались в дикой карнавальной пляске, стук молотков рвал на части. Строители заколачивали гвозди этажом выше, и адский грохот накатывал оглушительным ревом волн, боем тамтамов, утробным звериным рыком, барабанными ударами, вливался в череп огненной пульсирующей магмой и плескался внутри обжигающей болью. Батурский обхватил голову руками. Каждый вбитый наверху гвоздь входил в его затылок с легким хрустом яичной скорлупы и пронзал мозг сотнями бесконечно длинных игл.

Внезапно все кончилось. Глеб Николаевич сидел не двигаясь, боясь сорваться в новый поток мучений. Но строительный шум стих, и боль тоже.