Опавшие листья

Продираюсь. Потно, душно. Какая-то курсистка подпевает «Господи помилуй», певчим. – «Буду ставить Спасителю свечки», – подумал. «Поможет». А задним умом все думаю о «кануне» и что написал

«О УПОКОЕНИИ ДУШИ»…

Как о «упокоении души?» Значит, она есть… живет… видит меня, увы, такого дурного и грешного… да КТО всему этому научил?

– ЦЕРКОВЬ.

«Она», пререкаемая, она – позоримая, о которой ругаются газеты, ругается общество, что «долги службы», что там «пахнет тулупом» и «ничего не разберешь в дьячке»…

Научила, о чем едва смел гадать Платон, и доказывал философскими извитиями мысли. Она же прямо и дивно сказала:

– Верь! Клади гривенник! «Выну частицу» и душе будет легче. И она взглянет на тебя оттуда, и ты почувствуешь ее взгляд.

«Гривенник» – так осязательно. Как что две булки за гривенник – несомненно в обиходе и лавочке. Значит, «бессмертие души» так же несомненно, близко, осязательно, как булка в булочной.

* * *

Неужели поверить, что ее постоянная молитва имела этот смысл:

– Отчего они меня не лечат?

– Вразуми их! – Укажи им.

В Мюнхене, в Наугейме (в Луге – и на Сиверской уже не было)… всегда это:

Пишу статью. Весь одушевлен. Строки черным бисером по белому растут и растут… Оглядываюсь… и раз… и два… и три:

Она подымет глаза от акафиста и кивнет мне. Я улыбнусь ей:

– Что, милая?

И она опустит глаза на разорванные листочки «Всех скорбящих радости» – и читает.

У меня: недоумение, грусть. «Отчего она все читает один акафист?» И смутная тревога.

Кончит. И встанет. И начнет делать.

На вопрос (об акафисте):

– Меня успокаивает.

Она никогда не читала перед образом, на коленях. Всегда сидя, – почему-то даже не на кушетке, а на кровати. Не помню положения ног, но не лежа. Скорей сжалась, – и молится, молится «Всех скорбящих радости».

В Луге уже не могла, и я читал ей. Она лежит на кровати, я стоял на коленях на полу, но оборотившись так, что она видела – и я «еще подвернувшись» тоже мог видеть – образ и перед ним зажженную лампадку.

А по воскресеньям и накануне праздников – так это было хорошо. На старом (без употребления) подносе стоит ряд лампадок. Во все наливается масло. Это – в столовой, и стоят они с огоньками, как свечи «на кануне» в церкви…

И вот эти огоньки уже несутся (в руках) в разные комнаты, в спальню, в детские, в кабинет…

У нее своей комнаты (отдельной) никогда не было, и даже в сущности и не было (годами) у нас спальни: на ночь вынимался из сундука (в прихожей) матрац, и устраивалась постель в моем кабинете.

(24 сентября).

* * *

Революции основаны на энтузиазме, царства – на терпении.

Революции исходят из молодого «я». Царства – из покорности судьбе.

Он был весь в цвету и красоте, женат на младшей из многочисленных сестер, недавно кончившей гимназистке, и пока находился в гостях у ее старшей сестры. Ее муж был старый кашляющий чиновник, собравшийся умирать.

Что у него не болело: печень, почки, сердце, кости. Он был желчен и груб, но с молодым зятем (т. е. с этим мужем сестры жены), – о котором знал, что он революционер, – старался быть сдержанным и отмежевывался коротенькими:

– Не знаю-с…

– Как угодно-с…

– избегая речей и более связного разговора. Но жену свою, имея все права на нее, беспощадно ругал и был невыносимо груб, не стесняясь гостями и их революционерством.

Она вышла за него, двадцати девяти лет, для детей и хозяйства и вообще «исполнения женского назначения», когда ему было за сорок. Теперь ему было за пятьдесят, но он представлял труху болезней, и от непереносимого состояния собственно и ругался.

Скоро он умер. И помня, что он все ругался, я спросил Петю (меньшего брата революционера), смиренно готовившегося стать учителем рисования. Он с недоумением выслушал мой негодующий вопрос:

– Нет, он не был худой человек. Ругался? – но оттого, что у него все болело. Последние недели перед смертью он все заботился, чтобы вдова его не осталась «ни при чем», и хотя он не дослужил до пенсии, но заблаговременно подал о ней прошение и представил свидетельства докторов. Да и имущество, правда бедное, укрепил за нею одной, чтобы не могли вмешиваться другие родственники. Нет, он был хороший человек и хороший муж. Если старый, – то ведь она же пошла за старого.

Володя сидел «в крестах», и жена носила ему обеды. Она была очень некрасива, как-то мужеобразна. Он же был удивительный красавец, высокого роста и стройный, с нежным лицом и юношеским голосом. Наконец, будучи сама без денег, она откуда-то раздобыла 1000 р. и совсем высвободила его под «залог» этой тысячи.

Я видел их сейчас по освобождении. Она была так полна любовью, а вместе контраст его красоты и ее некрасивости был так велик, что она не могла более нескольких минут быть с ним в одной комнате. И я их не видел вместе, рядом, – разговаривающими.

Она только смотрела на него откуда-то, слушала из другой комнаты его голос. Но как-то избегала, точно в застенчивости, быть «тут».