Опавшие листья

Некоторые из написанных обо мне статей были приятны, – и, конечно, я связан бесконечной благодарностью с людьми, разбиравшими меня (что бы им за дело?): Грифцов, какой-то Закржевский (в Киеве), Волжский. Но в высшей степени было неприятно одно: никакой угадки меня не было у них. То как Байрон «взлетел куда-то». То́ – как «сатана», черный и в пламени. Да ничего подобного: добрейший малый. Сколько черных тараканов повытаскивал из ванны, чтобы, случайно отвернув кран, кто-нибудь не затопил их. Ч<уковский> был единственный, кто угадал (точнее – сумел назвать) «состав костей» во мне, натуру, кровь, темперамент. Некоторые из его определений – поразительны. Темы? – да они всем видны, и, по существу, черт ли в темах. «Темы бывают всякие», – скажу я на этот раз цинично. Но он не угадал моего интимного. Это – боль; какая-то беспредметная, беспричинная, и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере – необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился; первый ее приступ я помню задолго до гимназии, лет 7–8: я лежал за спинами семинаристов, которые, сидя на кровати и еще на чем-то, пели свои «семинарские песни». Я лежал без всякого впечатления, или с тем – «как хорошо», т. е. лежать и что поют. Вдруг слышу строки:

И над Гамбиею знойной,
Там, где льется Сенегал…

по смыслу выходило, что «над этими местами» пролетает сокол куда-то, к убогой подруге своей, или вообще к какой-то тоске своей. Напев был, правда, заунывный, но ведь слыхал же «вообще заунывность» я и ранее. Скорее меня обняло впечатление пустынности и однотонности, пожалуй – невольной разлуки. Но едва звуки коснулись уха, как весь организм мой, весь состав жил как-то сжался во мне: и, затаивая звуки, в подушку, и куда-то, я вылил буквально потоки слез; мне сделалось до того тоскливо, до того «все скучно», дом наш, поющие, мамаша, о братьях и играх – не говорю: и явился тайный порыв «быть с этим соколом», конкретнее – объяла такая тоска об этом соколе, с которым я, конечно, соединял «душу человека», «судьбу человека», что я плакал и плакал, долго плакал…

В другой раз это случилось в 4-м классе гимназии: умер Димитрий Степанович Троицкий, нижегородский врач «для сапожников» (лечил одну бедноту), образованный человек, и странным образом – мой друг, говоривший со мною о Локке, Маколее, английской революции и проч., и вместе страдавший (форменная болезнь) запоем. Умер и похоронили. Он был братом жены моего брата Коли. Как хоронили, как несли, – ничего не помню. Но вот я стою в моей полутемной комнатке, переделанной из кухни. Тут печальная и сестра покойного, тоже очень любившая брата, и мой брат, очень его уважавший. В минуту, как я остался один, я опять – от мысли о своем теперь одиночестве – разразился такими рыданиями, длившимися едва ли менее получаса, от которых ни я и никто не мог меня остановить. Это было что-то судорожное, и проникнутое такой горечью и отчаянием, как я не помню, – состояние души было до такой степени страшное, черное, – точно вот имело цвет в самом деле, – как не умею выразить. Ни его мать, ни сестра – ничего подобного не плакали.

Это были мистические слезы – иначе не умею выразить; думаю, это определение совершенно верно. Состояние было до того тяжелое, что еще бы утяжелить – и уже нельзя жить, «состав» не выдержит.

Это примыкает к боли. Боль моя всегда относится к чему-то одинокому и чему-то больному и чему-то далекому; точнее: что я – одинок, и оттого что не со мной какая-то даль, и что эта даль как-то болит, – или я болю, что она только даль… Тут есть «порыв», «невозможность» и что я сам и все «не то, не то»…

* * *

Ничто так не обижало во мне «человека» в детстве, как что не дозволяли ходить в погреб за квасом «самому».

– Ты не заткнешь втулку хорошо. И квас станет утекать. Вот пойдут большие – пойдешь и ты.

И я ждал. Час. Два. Жажда томит. Квас манит. И почему я «не воткну втулку крепко»? Воткнул бы.

* * *

«Кнут» Фл<оренского> как-то месяцы жжет мне душу; «ц<ерковь> бьет кнутом, п. ч. иначе стало бы хуже». Но она не только «бьет кнутом», но иногда и «очищает карманы брата своего», как случилось с 200 священниками домовых церквей в Петербурге. Не понимаю, почему в сем-то случае «стало бы хуже»; а по «сему случаю» заключаю, что и в тех случаях бьет «кнутом» не по заботливости о хорошем, а по глупости, если только еще не хуже…

* * *

Неужели этот энтузиаст ц. станет реформатором? Потому что лет-то через 20 он рассмотрит, что не всегда «для лучше», а иногда и «в мошну», и «в чрево», да и просто «не любим никого».

(Флоренский, защищающий каноническое право и строгости церковные: развод, эпитимьи разведенных и внебрачные дети).

* * *

Все мои пороки мокрые. Огненного ни одного.

Ни честолюбие, ни властолюбие, ни зависть не жгли мне душу.