Опавшие листья (Короб первый)

Но сидя и не двигаясь, он все отлично обдумывает и не ошибается в расчете и плане. Он есть естественный и превосходный директор-воспитатель, с 3–4 подручными «субиками», Лицея, Правоведения, чего угодно. А он вынужден был "проверять отчетность" в железнодорожном департаменте. Поневоле он занимался пахитосками.

От него я слышал замечательное выражение. Весь настороженный и как-то ударя пальцем по воздуху, он проникновенно сказал раз:

" Такт есть ум сердца". Как это деликатно и тонко.

Еще:

"Да, он не может читать лекций. И вообще — ничего не может. У нас его и вообще таких гонят в шею. В Оксфорде его оставляют. Он копается в книгах. Он ищет, находит, нюхает. Он — призванный ученый; ученый по вдохновению, а не по диплому. И молодым людям, из элементарной школы и почти что с улицы, полезно видеть около себя эту постоянную фигуру сгорбленного над книгами человека, которая их учит больше, чем лекции молодого, блестящего говоруна".

Ведь это — канон для университетов, о котором не догадался ни один из русских министров просвещения.

* * *

Есть несвоевременные слова. К ним относятся Новиков и Радищев. Они говорили правду, и высокую человеческую правду. Однако если бы эта «правда» расползалась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли, — доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона.

Вероятнее, они призвали бы "способных иностранцев" завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков[123] и как призывал их к этому идейно "Современник";[124] также и Карамзин не написал бы своей "Истории".[125] Вот почему Радищев и Новиков хотя говорили «правду», но — ненужную, в то время ненужную. И их, собственно, устранили, а словам их не дали Удовлетворения. Это — не против мысли их, а против распространения этой мысли. Вольно же было Гутенбергу изобретать свою машинку. С тех пор и началось "стеснение свободы мысли", которая на самом деле состоит в "не хотим слушать".

* * *

Национальность для каждой нации есть рок ее, судьба ее; может быть, даже и черная. Судьба в ее силе.

"От Судьбы не уйдешь": и из "оков народа" тоже не уйдешь.

* * *

— Посидите, Федор Эдуардович.

— Нельзя. Меня Бызов ждет.

— Что такое "Бызов"?

— Товарищ. Из университета. Тоже вышел.

— Ну?

— Я пошел к вам. Да зашел к нему: "Пойдемте вместе, а то мне скучно". Он теперь ждет меня у ворот.

И до сих пор «Шперка» я не могу представить «и» без «Бызова». Шперк всегда "с Бызовым". Что такое «Бызов» и какой он с виду, я никогда не видал. Но знаю наверное, что не мог бы так привязаться к Шперку, если бы он не был "с Бызовым" и вечно бы не таскал его с собой.

Еще Шперк приучился таскаться к философу… забыл фамилию. Он (под псевдонимом) издал умопомрачительную по величине и, должно быть, по глубине книгу — "Кристаллы человеческого духа".[126] Радлов и Введенский, конечно, не читали ее. Забыл фамилию. Леднев (псевдоним)… Он жил за Охтой, там у него был свой домик, с палисадником, и сам он был маклером на бирже; маклером-философом. У него была уже дочь замужняя, и вообще он был в летах.

Моя жена ("друг") и этот маклер были причиной перехода Шперка в православие. Шперк удивительно к нему привязался; попросту и по-благородному — «по-собачьи». Маклер был для него самый мудрый человек в России, — "куда Введенский и Радлов"! Он был действительно прекрасный русский человек, во всех книгах начитанный и постоянно размышляющий. Он упрекал Шперка, что тот выпускает всё брошюры, т. е. "расходуется по мелочи".

Наблюдать любовь к нему Шперка было удивительно трогательно.

Вспомнил фамилию философа — Свечин.

* * *

— Барин, какой вы жестокий.

— А что, няня?..

— Да вы заснули. "Боже! Боже! Заснул!!!"

А Шперк все тем же музыкальным, вникающим в душу голосом читал "Душа моя" (поэма его в белых стихах).

— "Вы читайте, Федор Эдуардович, а я полежу", — сказал я. И в чтении его — все было понятно, как в разговорах его — все понятно. Но когда сам его читаешь по печатному — ничего не понимаешь.

Я встал. Он улыбнулся. Он никогда на меня не сердился, зная, что я никогда не захочу его обидеть. И мы пошли пить чай.

(в С.-Петербурге, на Павловской улице).

* * *

Взгляните на растение. Ну там "клеточка к клеточке", «протоплазма» и все такое. Понятно, рационально и физиологично.

"Вполне научно".

Но в растении, "как растет оно", есть еще художество. В грибе одно, в березе другое: но и в грибе, и в березе художество.

Разве "ель на косогоре" не художественное произведение? Разве она не картина ранее, чем ее можно было взять на картину? Откуда вот это-то?!

Боже, откуда?

Боже, — от Тебя.

* * *

Язычество, спрессованное "до невозможности", до потери всех форм, скульптур — это юдаизм. Потом спрессовывание еще продолжилось: теперь только запах несется, материи нет, обращена в «О»: это — христианство. Таким образом, можно рассматривать все религии как "одно развитие", без противоречий, противо-движений, как постепенное сжимание материи до плотности «металла» и до "один пар несется".

Можно ли?

* * *