Операция «Булгаков»

Я впал в ступор, и уже совсем было собрался бежать из этого осиного гнезда, где мало того, что беспардонно перелицовывают историю, но и назначают авторов, однако Рылеев, нимало не смущаясь, добавил:

– Ты сочиняй, не стесняйся.

Меня остановило малюсенькое мимолетное соображение.

– А как же Понырев? Как вы нашли его, ведь это литературный персонаж?

– Зачем нашли! Назначили.

– А Михаил Афанасьевич… знал?

– Знать – не знал, а догадываться – догадывался. Он же с Маяковским в бильярд играл, а вокруг Маяковского всегда крутилось столько футуристов…

Юрий Лукич усмехнулся.

– Ты не верь всему, что пишут нынешние литературоведы. Они тоже не наобум работают… Развести по разным углам Булгакова и Маяковского или Булгакова и Горького – в этом тоже прослеживается определенный политический заказ. Так сказать, требование момента. Мог ли Михаил Афанасьевич играть с Маяковским в бильярд, будь тот ему неприятен?

Будь они на ножах?![29]

Бильярд, дружище, дело интимное, душевное. Шары с кем попало не гоняют. Есть фотография, на которой Булгаков запечатлен рядом с Ильфом, Петровым, Катаевым и Олешей, явившимися на похороны Маяковского. Булгаков пришел, а мог бы не прийти…

На похороны Есенина он не явился. На похороны Багрицкого тоже[30].

Булгаков был из тех, кто никогда не стал бы играть в бильярд с неприятным ему человеком, тем более в присутствии Елены Сергеевны. Она им обоим – Булгакову и Маяковскому – чай наливала. Булгаковская брезгливость, входившая в его нравственный кодекс, была сродни фобии. Никто, даже наружка, не зафиксировала, чтобы Михаил Афанасьевич с определенного момента гонял шары со своими бывшими коллегами по «Гудку», например с Катаевым и Олешей.

Или с Мейерхольдом…

Маяковский при всей полярной разности их позиций никогда не заявлял, будто Булгакова следует запретить, о чем постоянно твердил тот же Мейерхольд.

Знаешь, по какой причине?

Я отрицательно покачал головой.

Лукич снял с полки еще одну книгу и зачитал:

«Глубокоуважаемый! К сожалению, не знаю Вашего имени-отчества. Прошу Вас дать мне для предстоящего сезона Вашу пьесу. Смышляев говорил мне, что Вы имеете уже новую пьесу и что Вы не стали бы возражать, если бы эта пьеса пошла в театре, мною руководимом».

Записку передал Булгакову Смышляев. На словах объяснил: «Всеволоду Эмильевичу понадобились ваши пьесы…»

Это случилось уже после постановки «Дней Турбиных» и написания «Роковых яиц», «Собачьего сердца», после опубликования «Белой гвардии».

Рылеев сделал паузу и поверх очков глянул на меня.

– Михаил Афанасьевич ответил в цвет – «свободных пьес нету», – и после паузы вздохнул. – Если признаться, мы на пятом этаже Лубянки симпатизировали Булгакову. Вслух, конечно, об этом не говорили, но если у человека есть родина, почему бы ему прямо не заявить – у меня есть родина! Если у человека нет свободных пьес, почему бы не ответить хаму – пьес нету!

Кем бы хам ни был.

Это – позиция!!

Глава 2

Домой я отправился, сгорбившись под грузом фантастических домыслов, нравственных заповедей, якобы входивших в несуществующий кодекс Булгакова, недоказуемых версий, сомнительных фактов, фальшивок, а если и не фальшивок, все равно фальшивок.

Но, главное, под угрозой принуждения к авторству!..

Тут было над чем задуматься.

Надо же – «глубокоуважаемый»!..

Имя не мог спросить!

В следующий момент меня замкнуло. Вспомнил, как Рылеев не глядя снял с полки книгу, в которой были опубликованы дневники Елены Сергеевны, не глядя нашел закладку. Та же история с запиской Мейерхольда, которую он извлек из вышедшего в серии «ЖЗЛ» романа А. Варламова «Михаил Булгаков».

Будто знал, зачем я к нему явился и о чем спрошу.

Такое всеведение показалось мне мало того, что подозрительным, но и припахивающим популярным в наши дни ясновидением, угадывающим желания клиентов по блеску глаз и оттопыренности карманов. С другой стороны, имея дело с Булгаковым, трудно рассчитывать, будто тебе удастся избежать общения с бесовщиной. Уж в чем в чем, а в умении общаться с мистической стороной бытия Булгакову не было равных.

Вариант напрашивался самый безыскусный – руками Рылеева меня помимо моей воли втягивали в полузабытые исторические измерения, в компанию авторов, сгинувших на минном поле 20 – 30-х годов прошлого века, когда партия приступила к активному совокуплению с литературой.

Признаюсь, я не был готов к такому разрыву с современностью. На то у меня были особые причины. Одной из них – и самой тягостной – было недавнее самоубийство знакомого литератора, с которым я учился в Литинституте. Мы дружили и частенько играли в бильярд.