Операция «Булгаков»

Клепков был не из таких. Чего-чего, а хватки и умения молчать о главном ему было не занимать. Выживи советская власть, и он двинулся бы вверх по партийной линии. Мы были знакомы не первый год, и я ясно представлял – разговор о неизвестном романе Булгакова или выступлении труппы Воланда в Кремлевском дворце съездов пустопорожней болтовней никак не назовешь. Жоржевич умел вцепляться в добычу, и этой добычей, способной принести жирные дивиденды, был я есмь.

Непонятно, правда, почему? Неужели нельзя найти более покладистого текстовика?

Была в его настойчивости какая-то подоплека, привязывавшая его даже не ко мне, а, скорее всего, ко всему, что в его понимании связывало Булгакова с современностью, какой бы идиотической эта мысль не могла показаться.

Но и ко мне тоже…

Я заскучал. Вышел на балкон. Хотелось пообщаться с черным, много повидавшим кошаком или с его белым оппонентом.

Хотелось поделиться с ними нажитым… Излить тоску, печаль и нежелание служить двум господам сразу.

Никто из пушистых гуляк не откликнулся на мой безмолвный вопль. Мяукнуло какое-то миниатюрное создание и, перебежав дорогу, уселось под балконом.

Мяукнуло еще раз. Мяукнуло требовательно, бескомпромиссно.

Делать было нечего, пришлось пожертвовать куском колбасы. Знать бы еще, что жертвую колбасу на благое дело.

Котенок, получив гуманитарную помощь, тут же спрятался в кустах и заурчал. В этой естественной, не подсудной творческим мукам потребности, в ворохе разочарований, одолевших меня, отзвуком припомнилась булгаковская кошка, которую тот перевез в дом на Большой Пироговской.

Я не удержался, вернулся в комнату и заглянул в начало «Театрального романа».

«…проснулся я в слезах. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом. Она осветила мою бедность – дешевенькую чернильницу, несколько книг, пачку старых газет. Бок левый болел от пружины, сердце охватывал страх. Я почувствовал, что я умру сейчас за столом. Жалкий страх смерти унизил меня до того, что я простонал, оглянулся тревожно, ища помощи и защиты от смерти. И эту помощь я нашел. Тихо мяукнула кошка, которую я некогда подобрал в воротах. Зверь встревожился. Через секунду зверь уже сидел на газетах, смотрел на меня круглыми глазами, спрашивал, что случилось. Дымчатый тощий зверь был заинтересован в том, чтобы ничего не случилось. В самом деле, кто же будет кормить эту старую кошку?»

– Это приступ неврастении, – объяснил я кошке, – она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока еще можно жить…»

* * *

Зазвонил телефон.

Кто это мог быть в такую пору? Кому еще не дает покоя проблема Большого зла и с чем его едят.

– Привет…

Боже мой, Нателка!..

– Здравствуйте, Натела Саркисовна. Как ваше ничего?

– Не дождешься!..

– А вдруг?

– Веселись, пляши и пой, ты откуда пень такой?

– Из деревни Хлудово… Гляжу, бодрость не теряешь. Прости, что долго не звонил.

– Прощаю. И напоминаю, что в пятницу год со смерти Валерки. Придешь?

– Обязательно.

– Все так говорят. Тогда к пяти, на Ленинский проспект, к родителям…

* * *

Нателка как в воду глядела – на поминки явились только я и Стас Погребельский, мой однокурсник, тоже перебивающийся случайными заказами. С переводами у Клепкова ему не повезло – языка, хотя бы в пределах институтского спецкурса, он не знал, а редакторши решительно отказывались переписывать его тексты. Кормушку ему предоставила какая-то знакомая, рекомендовавшая Стаса в качестве мастера «любовных романов».

Там он с трудом, но прижился и даже получил некоторую популярность у читательниц, ностальгирующих по советскому прошлому. Одна из них, «учительница с многолетним педагогическим опытом», прислала письмо, в котором просила сообщить, что еще кроме романа «Любовь не выбирает» написал С. Погребельский. В письме также приводилась сразившая ее фраза: «… она, нагая до предела, раздвинув ноги, лежала перед ним и стыдливо прикрывала ручкой глаза. Он посмотрел на ее грудь, округлый живот, роскошные бедра, на самое женскую тайну, и ему захотелось сделать что-то большое и нужное людям».