Операция «Молодожёны»

Лицо бывшего учителя выражало неподдельную встревоженность.

Полковник подошел к столу и приподнял раскрытую книгу:

– Горького почитываете?

– Вы не сказали что с Лидией.

– Лидия Николаевна больна. Подхватила пневмонию, лежит в лазарете в бреду. Поэтому сегодня вам предстоит ее заменить.

– Но я еще ни разу не делал это… по-настоящему. Только в училище.

– Сегодня и начнете. Сразу в полевых условиях. К немцам должна улететь крайне важная шифрограмма, затягивать я не имею права. От этого слишком многое зависит. Поэтому собирайтесь. Через пять минут выезжаем.

Летунов помедлил, потом захлопнул книгу, положил ее в стопку к остальным четырем, принесенным из библиотеки, и постучал по ее обложке пальцем:

– Ничего против Алексея Максимыча я не имею, но лучше б вы почитали учебник для радистов, чтобы, так сказать, освежить память.

И вышел.

Вот уже второй месяц перевербованные агенты немецкой разведки содержались в соседних одиночных камерах особой тюрьмы НКВД. Доступ к ним имели только конвойные солдаты охраны, самолично отобранные Летуновым, лейтенант Коротков и непосредственно сам полковник.

На сеансы связи вывозили только Лидию. Ромашов воли не видел с того самого дня, когда к немцам улетела их первая удачная шифрограмма. Между собой узники не общались, только изредка Василий слышал как лязгал неподалеку отпираемый замок, как соседку выводят из камеры, но заговорить с ней хотя бы через дверь не решался.

Погода совсем повернула к теплу. И хотя по ночам еще подмораживало, но снег уже совсем сошел, по оврагам набухали почками вербы, а на верхушках деревьев отчетливо каркали грачи.

Очутившись на улице, Ромашов остановился как вкопанный. Он чуть не задохнулся от свежести прохладного сладкого воздуха, так разительно отличающегося от затхлой плесневой сырости тюремной камеры.

– Идите! – невежливо подтолкнул его Коротков, и Василий посеменил к черной «эмке» тихими, неуверенными шагами отравленного и пребывающего в эйфории человека.

За руль сел лейтенант. Полковник и Ромашов расположились на заднем сиденье рука об руку – чекист и шпион.

– С Лидией все будет хорошо? – спросил шпион озабоченно.

– Врачи делают все возможное, – ответил чекист отстраненно – Впрочем, даже если она умрет, у нас есть вы.

Василий посмотрел в непроницаемо холодное лицо полковника и не стал ничего более говорить. А вот Летунов, будто размышляя вслух, вымолвил:

– Все-таки мне непонятно почему вас взяли в разведшколу. Репрессированных родственников и высказанного желания мало для того, чтобы стать хорошим разведчиком… Что-то они в вас разглядели, но что? Не могу понять. Не просветите меня, а, Василий Федорович?

Серые, невозмутимо спокойные глаза с интересом биолога, разрезающего кольчатого червя, уставились в лицо Ромашова и тот почувствовал, как его от этого взгляда почти выворачивает наизнанку.

– Я не знаю что вам ответить. Я не знаю почему меня взяли. Мои успехи в разведшколе были средние, но меня отобрали для переброски через линию фронта, в меня поверили. Почему-то.

– И драгоценный ваш фон Бонке ни разу не поделился с вами соображениями на ваш же счет?

– Нет.

– Не верю. Ох, не верю я вам. Более того, вы мне лично неприятны. Но я разгадаю вас, я разгадаю ваше вранье.

– Я не врал вам.

– А это мы посмотрим.

– Я правда не знаю почему меня взяли.

– Видимо, вы были очень убедительны в своем желании служить Третьему Рейху, – кольнул его полковник и, еще раз пригвоздив взглядом к сиденью машины, наконец, отвернулся и стал смотреть в окно.

Экстренная замена радиста прошла удачно. Ромашов хоть и трясся как осиновый лист, но дело свое сделал точно. Немцы удивились тому, что на связь выходит «Алёша», но вполне удовлетворились ответом о болезни «Анны», пожелали ей скорейшего выздоровления, поблагодарили за предоставленные сведения и попросили своего ценного сотрудника быть осторожнее.

Последней заботливости полковник особенно поумилялся и в награду за исполнение задания даже разрешил Василию лишних десять минут походить по берегу реки, подышать весной и разгулять ногу. При приземлении с парашютом он повредил связки и какую-то кость в ступне. Небоевое ранение давало о себе знать периодическими болями и заметной хромотой, которая, как сказал доктор, останется на всю жизнь.

Много двигаться Ромашову, особенно после месяца сидения в камере при отсутствии долгих физических нагрузок, было еще тяжеловато. Он бродил туда-сюда не спеша, заложив руки в карманы брюк и слегка подволакивая ногу.

Нервный Коротков за это время чуть не сгрыз собственные перчатки.

– Даже преступникам иногда нужно давать некоторые послабления, – благодушно поучал его Летунов. – Тогда они лучше начинают служить.

– Товарищ полковник, можно спросить?

– Смотря о чем, Коротков.

– Тех, кто взорвал железную дорогу, уже нашли?

Полковник загадочно помолчал, глядя в чернеющее небо и, пригладив серые свои волосы, отрезал:

– Много будешь знать, рано поседеешь.