Операция «Престол»

— Да только потому, — продолжал Алексей, — что именно таким образом мы избавимся от предателей! И было бы куда хуже, если бы мы доверились им! Более того, неужели вы думаете, что на той стороне их встретят с распростертыми объятиями? Ведь это только сейчас большевики обещают никого не трогать, но вы прекрасно знаете, чего стоят их обещания! Помните Махно и офицеров, которые пошли с Красной армией освобождать Крым? Им тоже обещали всяческие балага, а кончилось все стенкой! Да, большевики сделают вид, что поверили из десяти вернувших человек одному, а девять других в лучшем случае сгноят в лагерях! А, может для нас будет лучше, если об этом лишний раз узнают все те, кто хочет вернуться?

Иванов задумчиво покачал головой.

Будучи умным человеком, он не мог не признать, что Алексей говорил разумные вещи.

Более того, это было правдой.

В конце тридцатых годов советское правительство объявило амнистию всем русским харбинцам.

Жители Харбина ликовали. Город разделился на тех, кто уезжает, и на тех, кто остается.

Люди ходили по магазинам и покупали все, что может им пригодиться на родине.

Однако эшелоны с плакатами «Принимай, Родина, своих сыновей!» доходили до Читы, где переформировывались и направлялись в сибирские лагеря.

— Скажите, Иван Владимирович, — спросил Алексей, — а как вы освещали «Трехреченский рейд»?

— Конечно, мы рассказывали о нем, — пожал плечами Павлов.

— А надо было не рассказывать, — продолжал Алексей, — а подробно освещать в газетах, в журналах — повсюду! С леденящими кровь фотографиями, с рассказми очевидцев! Смею вас уверить, это подйствовало бы сильнее любых речей!

Павлов покачал головой.

И снова этот Анненков был прав.

Ведь в 1929 году ГПУ на Дальнем Востоке провело одну из самых кровавых вылазок против эмигрантов, тот самый печально знаменитый «Трехреченский рейд».

Отборная группа сотрудников ГПУ и поддерживавших их бойцов пограничных войск через границу ворвалась в принадлежавший Китаю район Трехречья.

Они перебили в нескольких селах более сотни поселившихся здесь казаков Семенова и членов их семей, поскольку из Барги ранее семеновцы тоже совершали вылазки на территорию СССР.

Порубили гэпэушники и попытавшийся оказать им слабое сопротивление пост китайской пограничной стражи.

Командовал этим «Трехреченским рейдом» чекист Моисей Жуч из ГПУ, запомнившийся тем, что посреди подожженных сел гарцевал в кожаной чекистской куртке и революционных красных штанах.

Эмиграция после событий в Трехречье была в шоке и объявила 16 октября 1929 года днем траура по жертвам акции ГПУ в Трехречье.

Эта акция получила настолько широкий отклик, что обсуждалась в Лиге Наций в Женеве.

А что сделали они?

По большому счету ничего!

— Вся ваша беда, Иван Владимирович, — продолжал Алексей, — что вы не имеете даже приблизительного представления о советских реалиях и живете надуманными вами самими представлениями о них! И в этом ваша слабость, поскольку, чтобы бить врага, его надо знать! Ну, расстреляем мы сейчас эту несчастную семью, и что, остальные сразу же проникнутся любовью к нашему движению? Не тут-то было! Они будут действовать осторожнее, только и всего. Или, что еще хуже, затаятся и предадут вас в самый неподходящий момент! Вы ослеплены злобой и ненавистью ко всему советскому, и это прекрасно. Но ненависть хороша на собраниях, а в делах она плохой советчик! И меня, — развел руками Алексей, — удивляет то, что вы, прошедшие Гражданскую войну, так и не поняли, что за родину сражаются не по приказам, а по побуждениям! И идут эти побуждения не от Деникина, или Ленина, а отсюда… — приложил он руку к груди. — И именно об этом говорил Толстой, когда писал о том, что у русского человека есть чувство, редко проявляющееся и стыдливое, но лежащее в глубине души каждого, и это чувство — любовь к родине. И никому, слышите, никому, ни фашистам, ни коммунистам, ни нам с вами это чувство нельзя ни вбить, ни отнять…

— Ладно, Алексей, — сказал после небольшой паузы Преклонский-старший, — иди…

Когда Алексей вышел Евгений вопросительно взглянул на дядю.

— Все правильно! — пожал тот плечами. — А чего ты ожидал, Евгений? — неожиданно повысил он голос. — Чтобы он бегал с маузером по перрону? Он прав, это не его уровень! Точно так же, как и не наш! И самое печальное, что он преподал нам этот урок патриотизма так, что нам даже при всем желании нечего ему возразить…

— Все так, дядя! — воскликнул Преклонский. — Но было бы еще лучше, если бы его патриотизм не шел на ту сторону!

— Лучше! — согласился Иванов. — Но это уже завист не от него, а от нас с тобой! И если он на самом деле «оттуда», то пока он переигрывает нас, а не мы его! А коль так, то нам не на кого пенять!

— И что теперь? — все так же хмуро спросил Преклонский.

— Скоро узнаем, — загадочно ответил Иванов и, заметив вопросительный взгляд племянника, добавил: — или, наоборот, не узнаем…

— Дядя, — нахмурился Евегний, — я уже много раз вам говорил, что не люблю загадок. И если вы не хотите мне о чем-то говорить, прошу вас оставить эти туманные намеки!