Операция «Престол»

После смерти Случевского в 1904 году «пятницы» были переименованы в «вечера» и продолжались до октября 1917 года.

Хорошо помнил он и упомянутого гостем Лихачева, который подавал большие надежды, но в первые ряды русских поэтов того времени так и не выдвинулся.

После его эмиграции Садовский о нем больше ничего не слышал.

— Недавно я узнал, что Иван Афансьевич умер, — продолжал Алексей, — и мне бы хотелось узнать о последних днях его жизни в России. Насколько мне известны, вы, Борис Александрович, были коротко знакомы со многими участниками тех самых теперь уже легендарных Пятниц.

Садовский задумчиво покачал головой.

Да, этот потомок рода Анненковых правильно сказал: именно легендарных.

Сколько приятных часов он провел у Случеского!

А какие там были разговоры! Верлен, Бодлер, Блок, Брюсов!

Говорили и о России…

— Скажите, Алексей, — наконец, нарушил он молчание, — а как вам удалось уцелеть в этом водовороте? Хватили лиха с такой фамилией?

— Хватил! — покачал головой Алексей. — И еще как хватил! Но…

Я всесильно завидую ей,
Вольной страннице синих зыбей.
Точит сердце внимательный змей
Тихим ядом знакомых скорбей.

Прочитал он строфу из стихотворения Садовского.

В глазах поэта блеснули слезы, поскольку ничего подобного он не ожидал.

Потом он довольно интересно рассказывал Алексею о его родственнике, часто посещавших «вечера» Бунине, Бальмонте, Сологубе, Мержковском и Гиппиус.

— Скажите, Болрис Александрович, — спросил Алексей, — а как же Случевский отважился собирать у себя столь неуправляемое общество? Ведь он был, насколько мне известно, редактором официальной газеты «Правительственный вестник», членом Совета министра внутренних дел и гофмейстером двора? На таких должностях не до радикализма!

— А тех, кого принято называть радикальными демократами, — ответил Садовский, — в его салоне и не было. Конечно, порою страсти били через край, но Константин Константинович был в высшей степени тактичным и дипломатичным человеком и умел примирить гостей самых разных взглядов. А вот Россию, — вздохнул Садовский, — не удалось примирить никому. И этим скифам не удасться! — с неожиданной злобой закончил он. — Никогда!

Алексей понимающе покачал головой и прочитал:

С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны — на карте
Нет, в пространстве — нет.
Той, где на монетах —
Молодость моя —
Той России — нету.
Как и той меня.

Садовский не ответил.

Он сосредоточенно курил.

На его глазах показались слезы.

Он слишком любил Цветаеву, и слишком еще свежа была рана.

— Да, — после долгой паузы вздохнул он, — жалко Марину… Когда она собиралась в Елабугу, ей помогал Пастернак. Он принёс верёвку и, перевязывая чемоданы, пошутил: «Крепкая верёвка всё выдержит, хоть вешайся». Она на этой веревке и повесилась…

В глазах Садовского снова блеснули слезы, он бросил папиросу и с надрывом воскликнул:

— Великая поэтесса, а в своей жизни ничего кроме помоев и помоек не видела! И не думайте, что я не преувеличиваю, это она сама мне сказала!

Дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом он прочитал две строфы из стихотворения Цветаевой.

Пересмотрите всё мое добро,
Скажите — или я ослепла?
Где золото мое? Где серебро?
В моей руке — лишь горстка пепла!

И это всё, что лестью и мольбой

Я выпросила у счастливых.
И это всё, что я возьму с собой
В край целований молчаливых.

Дабы хоть как-то успокоить разволновавшегося поэта, Алексей поспешил перевести разговор на другую тему.

— Скажите, Борис Александрович, — спросил Алексей, — а Блока вы хорошо знали?

— Да, хорошо, — после небольшой паузы ответил взявший себя в руки Садовский. — А что вас интересует?

— Говорят, он был довольно странным человеком, это так?

— Да уж, — усмехнулся Садовский, — странностей в нем хватало! Но меня в нем всегда поражало другое!

— Что именно?

— Его инфантильность! Когда с ним начинали говорить о чем-нибудь серьезном, я не имею в виду поэзию, сразу же создавалось впечатление, что Блок не только не понимал, того, что происходит вокруг, но даже и не пытался понять. Сколько мы ругались с ним из-за его «Двенадцати», а он упрямо твердил: это не великая трагедия, а очистительная гроза! А когда прозрел, то было уже поздно. Вы знаете, что перед смертью он потребовал уничтожить все сохранившиеся экземпляры «Двенадцати»?

— Нет, — покачал головой Алексей.

— Несколько хранившихся у него дома брошюр, — вставляя папиросу в длинный янтарный мундшутк, — продолжал Садовский, — он сжег сам. Только какой в этом был смысл? — с неожиданной злостью воскликнул он. — То, что написано пером, не вырубишь топором! И не сожжешь!

— А Есенин? — спросил Алексей.