Операция «Шасть!»

– Ты бы еще про коньяк сочинил. Типа кто его пьет – успешный человек, а кто нет – конченый лузер.

– Обломись, Вован, про коньяк я не сумею, – грустно сказал Эдипянц. – Для этого настоящий большой талант нужен.

– Вроде как у великого армянского поэта Газона Засеяна?

– Точно, чувак!

Компаньоны с удовольствием заржали.

– Ну что с нашей козочкой делать будем? – спросил Пубертаткин, отсмеявшись. Стальные кольца, туго стянувшие его сердце после звонка закапризничавшей Гаубицы, чуть-чуть ослабли. – Заклевать ее ты отказываешься. В вытрезвитель сдавать тоже как бы не по-людски. Кстати, как она там?

Эдипянц осторожно приоткрыл дверь кабинета и заглянул в образовавшуюся щель. Картину, представшую его взору, сложно было назвать аппетитной. Иветта Козьмодеевна, привольно разметавшись на гостевом диване, спала. Из-под высоко завернувшейся юбки выставлялся краешек черного кружевного белья и два могучих ломтя зрелой дамской плоти, туго затянутых в сетчатые чулки с черными же подвязками. В кабинете круто разило перегаром.

– Ох! Меня сейчас прополощет, Вовка! – проблеял Эдипянц, отшатнувшись от двери. Лицо его посерело, губы дрожали.

Пубертаткин на всякий случай отскочил в сторону.

– Что такое? Умерла?

– Дрыхнет, – сказал Эдипянц, ошеломленно мотая головой. – Но в какой живописной позе, ара! Кто хоть однажды видел это, тот фиг забудет хоть когда. Сфоткать бы и с похмелья рассматривать вместо рвотного. Сто пудов вывернет. Никаких пальцев в пасть толкать не надо. Загляни сам, – с подначкой предложил он Вовану. – Вдруг возбудишься.

– Спасибо тебе, конечно, за заботу, дорогой… но в задницу такие развлечения!

– Так я именно о ней и говорю, – хихикнул Эдипянц. – Ты бы видел!..

– Ладно, повеселились – и будет, – отрезал Пубертаткин. – Иветта проспится, порядок тут наведет. А нам пора геноссе Гендерным заняться.

– А почему не той борзой троицей?

– Потому что они, заразы, бумажками прикрыты. С наскока да без подготовки рискуем лбы разбить. Зато Фебруария нашего Мартовича за шкирку взять – милое дело. Пускай расскажет, что доложил жандармам, о чем умолчал. Ясно ведь, что не все каналы спалил. Иначе давно бы в допре мерз. А он гуляет. И мы гуляем.

– Так, может, все еще обойдется? – высказал заветную мечту Эдипянц.

– Как раз и выясним, – сказал Вовчик.

А впрочем, какой Вовчик? Мужчине под тридцать, у него высшее образование и солидная должность. Возможно, заведено на него в Сером Замке тяжелое уголовное дело, а мы все называем его этим детским именем? Не годится!

– Как раз и выясним, – повторил Владимир Пубертаткин значительно. – Давай, ара, вызывай тачку. У меня как бы батарейка в мобиле села.

Фебруария Мартовича менеджеры застали сидящим на чемоданах. В буквальном смысле слова. Чемоданы были хорошие, кожаные, с ремнями, позолоченными уголками и пряжками. Очень туго набитые. Самого Гендерного было не узнать. Кувшинное рыло его приобрело какой-то желтоватый, но притом вполне здоровый оттенок, а глазки сузились. Так случается, если близорукий человек снимет очки. Вьющиеся прежде светленькие волосики выпрямились и стали явственно брюнетистыми. Короче говоря, плохо знакомый с ним человек запросто мог спутать Фебруария Мартовича с каким-нибудь дальневосточным гражданином. Например, с нихонцем.

Двери в его квартире стояли нараспашку, и несколько крепких ребят в униформе «Картафановских грузоперевозок» вытаскивали наружу мебелишку.

– Опаньки! – весело воскликнул Эдипянц, решительно отодвинул с дороги корячившегося с тумбочкой грузчика, и погрозил Гендерному пальцем: – Да ты никак собрался валить? И ведь без предупреждения. Нехорошо, ара.

– Далеко ли намылились, дяденька? – подключился к расспросу Владимир Пубертаткин.

Его тон был намного менее дружелюбным, чем у компаньона. Он уже почуял, что дело пахнет жареным. Если угодно, жареным нихонским фугу.

Пубертаткин дождался, пока носильщик тумбочки покинет комнату, аккуратно притворил дверь и повернул задвижку.

– Хисасибури дэсу, – поприветствовал компаньонов с достоинством самурая и самурайским же акцентом Гендерный. – Давно не видерись. Между прочим, я бы предпочер, чтобы ко мне обрасярись: одзисан. Сьто и означает: дядя. Но ессе луцьсе, чтоб вы говорири – оядзи. То есть старик-отец. Ведь это я вытассир вас из Крязьмограда, где вы быри марчиками на побегуськах. Это я превратир вас в сегоднясьних якудза.

– Э, да ты сбрендил, старик-отец? Че ты язык-то ломаешь? Думаешь, под кретина закосишь и на зону не пойдешь? – сказал Эдипянц.

– Прекратите кривляться, Фебруарии Мартович, – добавил Пубертаткин. – Что за балаган?

– Никакого балагана, сынки, – по-прежнему важно, хотя уже и без акцента, ответил Гендерный. – Дело вот в чем: перед вами сейчас находится не какой-то там отечественный провинциал, а самый настоящий гражданин Страны восходящего солнца.

– Значит, добился-таки? – восхитился Эдипянц. – Во сволочь пронырливая!

– Я бы попросил воздержаться от оскорблений иностранного подданного, – мягко пожурил его Фебруарии Мартович. – Во избежание международных эксцессов.

– И как тебя теперь величать, ара? Фебурито Марусаки? Или…