Операция «Шейлок». Признание (СИ)

— Вы говорите со всеми.

— Говорите-говорите-говорите…

— Говорите-говорите-говорите-говорите-говорите-говорите…

Они усадили меня в машину, и она тронулась. Оба мужчины грубо ощупали меня во всех местах, проверяя, нет ли при мне оружия.

— Вы схватили не того, — сказал я.

Водитель громко засмеялся:

— Хорошо. Нам как раз нужен «не тот».

— А-а, — услышал я собственный голос, пробивающийся сквозь мглу ужаса, — значит, приключение будет юмористическое?

— Для нас или для вас? — отозвался водитель.

— Кто вы? — вскрикнул я. — Палестинцы? Евреи?

— Ну и ну, — сказал водитель, — а мы-то хотели вам задать этот вопрос.

Я подумал, что лучше больше ничего не говорить, хотя слово «подумал» никоим образом не описывает процесс, происходивший в то время в моем мозгу. У меня началась рвота, и это как-то не побудило похитителей проникнуться ко мне симпатией.

Меня привезли к каменному зданию в захиревшем квартале на задах центрального рынка, неподалеку от которого я накануне повстречал Джорджа, совсем близко от дома, где жил Аптер. Шесть-семь маленьких ортодоксов — на удивление прозрачные крохотные существа с просвечивающими черепами — играли на улице, а их молоденькие мамаши, почти все — беременные, стояли в сторонке, держа сумки с продуктами и оживленно сплетничая. Рядом с женщинами жались друг к другу три малышки в длинных белых гольфах, с волосами, собранными в «хвостики», и только эти девочки глянули ласково, когда меня проволокли мимо них в узкий проулок, а оттуда, через калитку, в маленький внутренний двор, где на веревках, натянутых крест-накрест, висели свежевыстиранные подштанники. Мы свернули на каменную лестницу, щелкнул замок, распахнулась дверь, и мы вошли, как мне показалось, в служебный вестибюль весьма убогой частной клиники или зубоврачебного кабинета. Я увидел стол, заваленный журналами на иврите, женщину-администратора, которая разговаривала по телефону, а затем меня втолкнули в другую дверь — в крохотный санузел — включили в нем свет, велели мне вымыться.

Там я пробыл долго: плескал водой на лицо и одежду, вновь и вновь полоскал рот. То, что они позволили мне остаться здесь одному, что им, видимо, не хотелось, чтобы я весь провонял, что мне не заткнули рот и не завязали глаза, что никто не колотил в дверь рукоятью пистолета, требуя пошевеливаться, — все это пробудило во мне слабую надежду и навело на мысль, что никакие это не палестинцы, а евреи Пипика, его товарищи по заговору, ортодоксы, которых он околпачил, улизнув от них, а теперь они приняли меня за него.

Когда я привел себя в порядок, меня повели — теперь уже не толкая в спину чересчур сильно — из санузла по коридору к узкой лестнице, и, преодолев двадцать три невысоких ступеньки, мы попали на второй этаж, где на центральную лестничную площадку выходили двери четырех классных комнат. Над моей головой было потолочное окно со стеклами, потускневшими от копоти, а под ногами — истертые, исцарапанные половицы. Пахло затхлым табачным дымом, и этот запах перенес меня на сорок пять лет в прошлое, в маленькую талмуд тору^[69] над нашей местной синагогой, этажом выше, где в начале сороковых три раза в неделю, ближе к вечеру, я с друзьями безо всякой охоты проводил один час за изучением древнееврейского языка. Раввин, который заведовал школой, был заядлый курильщик, и, насколько мне припоминалось, на втором этаже этой ньюаркской синагоги не только запах стоял такой же, но и обстановка была похожая: все обшарпанное, унылое, с привкусом какой-то отталкивающей трущобности.