Операция «Жизнь» продолжается…

— Но ты понимал, что перед тобой люди, или это была твоя работа?

— Не было общего восприятия. Каждый конкретный случай был отдельным. Зависело от человека. Иногда я понимал, что передо мной живой человек и даже извинялся перед ним. А иногда просто выполнял свою задачу — выбивал из него показания.

— А какая цель была — величие Америки, победа в войне, поиск правды…

— Я не верил в войну с самого начала. Но раз уж мы туда вошли, я думал, что нужно создать мирный Ирак. Отчистить его от повстанцев, создать мирные условия, стабильную жизнь.

— То есть ты делал это ради какой-то высшей цели.

— Да, для меня тогда была какая-то высшая цель, и она позволяла мне делать с людьми ужасные вещи. Знаешь, до сегодняшнего твоего выступления я об этом не задумывался… мы ощущали примерно то же самое, о чем говорил ты, когда рассказывал о привязанном к дереву чеченце. Мы считали, что оказываем им услугу. Ведь я же мог переломать им все кости, отбить все органы. Но я этого не делал. И мне казалось, что мы людей даже каким-то образом спасаем. Мы же не калечим их. Ну, подумаешь, человек не спит. Ну и что? Мы тоже не спали. Или испытывает холод — мы в окопах тоже испытывали холод. На войне система ценностей, система добра и зла переворачивается с ног на голову. Я первое время действительно не понимал, что мы делаем. Мы думали, что мы хорошие парни, в общем-то.

И сейчас, когда я людям в Америке рассказываю, что мы лишали пленных сна или обливали холодной водой, они говорят: «ну и что, подумаешь, не такие уж и страшные пытки». На самом деле это именно настоящие пытки. Это приводит к ужасным последствиям.

— Как ты прозрел?

— Не было единого момента осознания. Это накапливалось постепенно. Иногда я пытал человека и понимал — господи, чем я занимаюсь, он же не виновен! Потом я прочитал книгу Виктора Франкова, узника Освенцима, который выжил, стал психиатром и написал теорию о том, что происходит с психикой человека, и понял, что делаю то же самое, что и нацисты. Когда разразился скандал с Абу-Грейб, появились эти фотографии, мир обо всем этом узнал, я вдруг понял, что та система ценностей, в которой я живу, не разделяется остальным миром. То есть, мы привыкли, что рядом с тобой находятся люди, думающие как и ты. И вдруг ты видишь, как видят тебя со стороны. Я был в шоке.

В лагере в Бабиле я рассказал начальству все, что там происходило. Я просто перечислил все увечья, которые были нанесены пленным. Их хватали группами, я каждого допрашивал и они рассказывали, что с ними делали. Я все это записывал. И все это изложил шеф-офицеру морских пехотинцев. Он обязан был доложить в юридический отдел. Это разнеслось по всему лагерю. И абсолютно… во-первых, мою жалобу совершенно не приняли к сведению. А во-вторых, меня начали так прессинговать, что я реально стал опасаться за свою жизнь. Стал бояться выходить хотя бы в столовую. Например, меня зажимали в угол и говорили: «Ты что, самый умный? Трус чертов, симпатизируешь иракцам… Ну ничего, мы тебе покажем». Морские котики звонили моей маме, угрожали Я воспринимал эти угрозы реально, потому что я знал этих людей и знал, что они убивали налево и направо. Их слова чего-то стоили. В конце-концов, меня оттуда просто выгнали в Фалуджу. Через месяц вернулся домой, в США.

— Ты как-то пытался отследить, что стало с твоей жалобой?

— Да, через два года я опять пошел в отдел уголовных расследований и спросил, есть ли какие-то подвижки. Они удивились: а что, у вас были жалобы? У нас ничего тут не написано. Абсолютно ничего не пытались расследовать.

— Писать почему начал?

— Дома у меня начались приступы. Я чувствовал, что задыхаюсь, что не могу дышать, что сейчас умру. Начал сильно пить. Появились галлюцинации, стали преследовать кошмары, я не мог спать, не мог слышать громкую музыку…

— Какова была реакция на твою книгу?

— Самая разная. Армия, морпехи, были на меня очень злы, конечно, потому что считали, что я поливаю армию грязью. Но некоторые люди, которые были со мной, благодарили за то, что я рассказал правду. В целом реакция такая: это никому не нужная маленькая книга и давайте не будем о ней говорить. Даже мой собственный университет не хочет обо мне говорить, делает вид, что меня нет.

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Я вышибала в баре.

— Арабский, значит, не пригодился…

— Нет.