Операция «Жизнь» продолжается…

У танков взвод ополченцев. Танков не два — три. Один подбил лично Секретарь Совбеза Южной Осетии Анатолий Баранкевич. От него не осталось ничего кроме гусеницы, куска днища с двумя катками, и воронки. Отброшенная взрывом башня пробила козырек дома метрах в двадцати. Остальное разлетелось мелкими кусками по окружности в четверть километра.

Два других сдетонировали уже от этого, первого взрыва.

— Эй, Аркан, вот грузинский танкист! — показывают ногой. — Их тут собаки жрут. Будешь снимать?

Никогда не любил охотников за трупами. Не надо изгаляться над смертью. Я не пережил всего этого. Имею ли право? Но в итоге решаю все же снимать. В конце-концов, я приехал именно за этим. Морализировать можно и в Москве. Делаю несколько кадров. В свете вспышки еще можно различить человеческую грудину без ничего. Красная прожаренная кожа обтягивает ребра.

Дальше в город идти не советуют — взять-то его взяли, но окончательной зачистки еще не было. Над головами опять шелестят снаряды и падают на окраинах. Аланы предлагают остаться с ними в подвале. Пожалуй, самое оптимальное решение. Но все же надо проверить ворота с эмблемой миротворцев в ста метрах отсюда.

За воротами уже есть люди. Полвзвода ополченцев.

— Ребят, где журналисты, не знаете?

— Да ходили по городу…

— А пресс-центр, штаб или командование хоть какое?

— Здесь. Вон, домик светится. Все там.

На крыльце с десяток офицеров. Сразу натыкаюсь на Владимира Иванова, пресс-секретаря миротворческих сил. Уставший донельзя человек. Записывает меня в свою тетрадку.

— Откуда?

— Из «Новой газеты».

— О, знаем такую. Опять армию говном поливать будете? Что хоть напишешь?

— Понятия не имею. Что увижу, то и напишу.

— Ну что ж… Не выгонять же тебя. Пошли.

Отводят в столовую. Дают тарелку гречневой каши с мясом и яйцо. Чая нет. Надо было, конечно, купить во Владике ящик минералки. Кто ж знал…

Подсаживаюсь за столик к майору, такому же измотанному вдребезги. Он рассказывает, как их обстреливали два дня.

— Много погибших?

— Много.

— Сколько?

Майор жмется:

— Батальона больше нет…

— Ну, сколько? Десятки? Сотни?

— Десятки. Две БМП стояли на улице. У них был приказ огня не открывать. Сожгли. Там человек двадцать пять было. И потом еще…

Официально говорят о восемнадцати погибших. Позже цифру снизили до одиннадцати.

Спать устраиваюсь в столовой на полу. Холодно, но помещение надежное — над головой бетонные перекрытия и стены прочные. Расстилаю матрас в дальнем углу, ложусь, лишь расслабив на ночь шнурки. Бок пытаюсь прикрыть столом — он прочный, на металлических ножках. Беспокоит окно — при разрыве может сильно порезать осколками стекла, но, присмотревшись, замечаю, что никаких стекол давно уже нет.

* * *

Ночью в сортире снайпер обстреливает солдата. Без последствий. Только прочистил кишечник по-человечески.

* * *

С утра Владимир везет группу журналистов снимать Цхинвал. Несколько точек — погибшие мирные жители, разрушения города, больница с раненными, раздача воды российской армией. Наш ответ Чемберлену, в общем.

При свете дня видно, что город разрушен не так сильно, как показалось вначале. Далеко не Грозный. Но в той или иной степени повреждено каждое здание. Улицы завалены кусками железа, ветками, кирпичами или даже обломками стен. В нескольких местах потоки воды. То тут, то там расстрелянные и сожженные машины. И воронки, воронки, воронки…

Гуманитарку раздают около вокзала, перед гостиницей. Здесь до сих пор остались дети. В стенах пробоины, на полу хлам, осколки стекла, навесной потолок кое-где рухнул, везде цементная пыль. Запах пожара. На стойке регистрации куски хлеба и пустые бутылки из-под воды. Продолжается эвакуация, грузовики забивают беженцами.

На подоконнике телевизор. По нему показывают олимпиаду. Все красочно и ярко. Дикторша в восторге. Эксперты в восторге. Все дорого одеты, улыбаются и надувают щеки. В каком мире живут эти люди?

Около выезда из города опять подбитые танки — еще два. Чуть дальше, на повороте, двое ополченцев жгут труп убитого грузина. Не из ненависти. Им самим не нравится то, что они делают. Но жара стоит тяжелая, трупы никто не хоронит, и по улицам уже пополз запах.

Мышцы-сгибатели сильнее мышц-разгибателей, и, сокращаясь, они выгибают тело дугой. От огня живот убитого раздулся как шар. Человек горит неохотно, и они подкладывают в огонь ветки. Пока не сожжены даже ноги.

Фотографировать? Нет? А, пошло все к черту… У вас свои дела, у меня свои. Это надо видеть всем. Залезаю на бордюр и снимаю крупно, в упор. С глазницами и всеми подробностями. Красное поджаренное мясо лезет в объектив.

Не чувствую абсолютно ничего. Как-то быстро притупились во мне моральные запреты. Это самое паскудное — относиться к смерти как к работе.

Разрушения едем снимать в район Двенадцатой школы. Пять-шесть пятиэтажек на окраине. В одном из подъездов вой. Нас зовут туда. Никто из журналистов идти не хочет.

— А зачем вы тогда сюда приехали?

— Ладно, — сплевываю сигарету, — пошли.