Опередить Господа Бога

Доцент Врубель - пожилая застенчивая осторожная дама, кардиолог из клиники Профессора. Уж она-то наверняка не посоветует ему ничего неподходящего, ничего мало-мальски рискованного. Профессор спросит: "Ну что, пани Зофья? Что вы мне советуете делать?" А пани Зофья скажет: "Лучше подождать, профессор, мы ведь не знаем, как поведет себя такое сердце... " И тогда Профессор обратится к Эдельману: "Видите, доктор. Мои кардиологи мне не позволяют. (Слово "мои" он подчеркнет, поскольку доцент Врубель сотрудник его клиники, а доктор Эдельман - городской больницы. Но может быть, мне так только кажется. Может быть, он просто это скажет, ничего не подчеркивая. И слово "мои" будет означать лишь то, что Профессор, как руководитель клиники, обязан считаться со своими врачами. )

И вот входит доцент Врубель. Смущается, краснеет, опускает глаза. И говорит тихонько:

- Надо оперировать, профессор. Ну, нет. Это уж чересчур.

- Врубель! - кричит Профессор. - И ты против меня?!

Он делает вид, будто говорит шутливо, но у него возникает странное чувство, которое сегодня не покинет его уже до конца.

Он встанет, сгребет со стола коронарограммы, пойдет в блок, где его ждут спящий под наркозом Жевуский, и хирурги в голубых масках, и операционные сестры - и с первой до последней минуты ему будет казаться, что он совершенно один, несмотря на присутствие всех этих людей.

Один на один с сердцем, которое трепещет в своей сумке, как маленький испуганный зверек.

Все еще трепещет.

Я показывала то, что до сих пор написала, разным людям - а они не понимают. Почему я не рассказала, как он спасся? Еще неизвестно, как спасся, а уже сидит под дверью Профессора. Но ведь он должен там сидеть; если бы его не было, Профессор уже давно был бы дома, перед телевизором, на середине "Последних известий", расслабившийся и совершенно спокойный.

Так что он обязательно должен сидеть под этой дверью вместе с Агой и Эльжбетой Хентковской. Правда, Эльжбеты уже нет. То есть она там, покуда они сидят и ждут, но ее нет сейчас, когда я об этом пишу. Есть награда имени доктора Эльжбеты Хентковской, которая будет присуждаться за выдающиеся достижения в области кардиологии.

Фондом для этой награды стал гонорар за работу "Инфаркт сердца". В той работе - о голодной болезни - Эдельман не мог принимать участия, поскольку в больнице в гетто был всего лишь рассыльным, но в этой он описал все, что узнал о людях с сердечными заболеваниями. Тося Голиборская говорила ему, что в больнице догадывались о других его занятиях, про которые не следовало расспрашивать, и потому особенно не загружали, разве что ежедневно посылали на санэпидстанцию с кровью тифозных больных, после чего он мог занять место у входа на Умшлагплац, где и стоял изо дня в день в течение шести недель, пока все четыреста тысяч не прошли мимо него к вагонам.

В фильме "Реквием для 500 000" показано, как они идут. Видны даже буханки хлеба, которые они держат в руках. Немецкий кинооператор стоял в дверях вагона и оттуда снимал бегущую толпу, спотыкающихся старух, матерей, волокущих за собою детей. Люди бегут с этим хлебом на журналистов из Швеции, которые приехали собирать материалы о гетто, бегут прямо на Ингер, шведскую журналистку, которая смотрит на экран удивленными голубыми глазами, стараясь понять, почему столько людей бежит к вагону, - и тут раздаются выстрелы. Настолько же всем стало легче, когда началась стрельба. Насколько стало легче, когда взметенная взрывом земля заслонила бегущих и их хлеб, а диктор сообщил о начале восстания, что уже можно было вразумительно объяснить Ингер (rising's broken out, April forty three 1)...

1 Началось восстание, апрель сорок третьего (англ. ).

Я говорю Эдельману об этом - и еще говорю, что и вправду хорошо придумано с этой стрельбой. Хорошо, что фонтаны земли заслонили людей, - и тут он начинает кричать. Он кричит, что я, должно быть, считаю, будто бегущие в вагон люди хуже тех, которые стреляют. Ну конечно, я наверняка так считаю, ведь так считают все, даже тот американский профессор, который недавно его посетил и твердил ему: "Вы шли на смерть, как бараны". Американский профессор в свое время высадился на французском пляже, пробежал четыреста или пятьсот метров под смертоносным огнем, не пригибаясь и не падая, и был ранен, а теперь полагает, что если кто-то пробежал по такому пляжу, то потом имеет право говорить: "человек должен бежать", или "человек должен стрелять", или "вы шли на смерть, как бараны". Жена профессора добавила, что выстрелы нужны будущим поколениям. Смерть людей, погибающих молча, - ничто, поскольку они ничего после себя не оставляют, а те, что стреляют, оставляют легенду - ей и ее американским детям.