Опимия

Тем временем верховный понтифик обвёл девочку вокруг алтаря; она шла с Лентулом, но головка её и глаза всё время были обращены на отца с матерью. Рядом с девочкой шли весталки, гладя и целуя малышку; ей накинули на плечи, поверх маленькой столы, маленький же плащ, в точности похожий на те, в каких были другие весталки; они отвели в левую сторону прекрасные детские волосы, и понтифик двумя движениями ножниц обрезал их.

Девочка закричала и разразилась слезами, причитая:

— Мои прекрасные волосы!.. Ах, зачем вы отрезали мои прекрасные волосы?..

Задыхавшаяся в рыданиях мать, стоявшая подле весталок, показала девочке знаком, чтобы она молчала, и, подойдя к ней, снова стала гладить её и вполголоса уговаривать перестать плакать и успокоиться.

Сразу же весталки возложили на её голову священную повязку инфулу и закрепили её на затылке, потом натянули на голову край суффибула, предназначенный для таких целей, и пристегнули его под подбородком.

— Теперь... малышка моя... твои волосы будут сожжены в саду весталок, — сказала мать Муссидии, — под священным лотосовым деревом и посвящены нашей великой богине... Ты увидишь, как красив этот сад, сердце моё... Ты... увидишь... Он... больше нашего...

— Но я вовсе не хотела, чтобы мне обрезали волосы, — сказала маленькая Муссидия всё ещё немного плаксиво, но уже заметно успокаиваясь.

— Ну, любовь моя, они... отрастут... И когда они отрастут, их тебе больше не будут резать... Ты сможешь носить красивые длинные волосы.

Казалось, девочка немного успокоилась; её, обласканную и зацелованную всеми весталками по очереди, Фабия отвела к алтарю Весты и заставила там, преклонив колени, повторить слово в слово следующую произнесённую максимой клятву:

— Посвящаю себя и отдаюсь чистейшей богине огня, очищающего и оживляющего все вещи; я останусь в течение тридцати лет чистой подобно священному пламени, я буду заботиться о сохранении и подпитке священного огня, я буду ревностно хранить святые реликвии, содержащиеся в шатре, и палладий, в котором заключена судьба Рима. Так я буду поступать и клянусь в этом, и да поможет мне Веста, богиня целомудрия.

Когда клятва была произнесена, Фабия подняла девочку, повернула её к заполнившим храм людям и заставила подняться на ступени алтаря, чтобы её видели со всех сторон, и дала верховному понтифику знак приблизиться.

Тот приблизился к девчушке, окропил её святой водой и воскликнул, положив ей на голову правую руку:

— Приветствую тебя, Муссидия, весталка.

Тогда Фабия обняла её и добавила:

— Теперь ты стала нашей сестрой по культу в храме Весты.

После всего этого коллегия весталок, включая Муссидию, затем верховный понтифик, затем все жреческие коллегии, потом, на некотором удалении матроны, патриции и всадники вышли в правую дверь возле шатра, пересекли комнаты со священной утварью и направились в сад, где под священным лотосовым деревом верховный понтифик сжёг волосы Муссидии, посвятив их пепел Богине Весте.

Потом весталки в сопровождении Фуски, матери Муссидии, и некоторых других матрон вошли в атрий, предназначенный для их проживания, в то время как понтифик, жрецы, женщины и мужчины, участвовавшие в священной церемонии, мало-помалу выходили из храма.

Когда рабыня вышла в дверь слева от шатра и объявила о наступлении шестого часа и начале терции (третьей части дня, то есть полудня), храм уже опустел, и в нём находилась только Опимия; её левая нога была немного выдвинута вперёд, прелестная, изящная фигура слегка отклонена назад и опиралась на правую ногу, левая рука была вытянута поперёк груди и поддерживала правое предплечье, которое она подняла почти до уровня лица; снежно-белая рука подпирала это лицо; молчаливая, бледная, неподвижная, задумчивая, уставившая в мозаичный пол свои чёрные глаза, она больше походила на статую, чем на живого человека.

Голос рабыни вывел прекрасную весталку из глубокой задумчивости; она шевельнулась, порывисто поднесла ладони к лицу и стала водить ими по лбу, будто прогоняя какие-то мысли. Потом, тяжело и глубоко вздохнув, Опимия приблизилась к алтарю и посмотрела на пламя, пылавшее в сосуде, словно желая удостовериться, надо ли подпитать огонь.

В этот момент длинная серая грубошёрстная занавесь, прикрывавшая дверной проем храма, качнулась, и в глубине помещения появился юноша, закутанный в длинную пенулу каштанового цвета; лицо его было почти полностью прикрыто капюшоном[58].

Зрачки Опимии сверкнули; она смотрела в сторону входа и не сводила глаз с этого мужчины, словно желая различить его лицо сквозь толстый капюшон пенулы, но молодой человек проскользнул вдоль стены и опустился на колени у одной из внутренних колонн храма, почти полностью скрывшись от взглядов Опимии, которая тем не менее продолжала очень внимательно смотреть на эту колонну.

Из этого состояния её вскоре вывела Флорония, вышедшая из левой двери, ведшей в дом весталок; она пришла сменить Опимию и занять её место у священного огня.

— Началась терция, Опимия, возвращайся, пожалуйста, в атрий.

Опимия не ответила, но только, нахмурившись, испытующе посмотрела на подругу.