Опимия

— Может, ты себя плохо чувствуешь, сестра? — спросила её заботливо Флорония.

— Нет, — ответила Опимия, переводя взгляд на колонну близ входа в храм, за которой прятался вошедший только что мужчина.

Флорония тоже пугливо посмотрела на эту колонну, но потом посмотрела на подругу и спросила её:

— Так что же тебя тревожит, Опимия?..

— Меня ничто не волнует, — ответила девушка, уставив грозные, сверкающие зрачки в глаза Флоронии, которая, не в силах вынести этот взгляд, опустила лицо, неожиданно покрывшееся румянцем стыда.

— Это скорее тебя, о, Флорония, что-то возбуждает и волнует, — сказала Опимия дрожащим, резким голосом.

— О, сестра моя... Не обращай на меня внимания... Не верь, что... — смущённо забормотала белокурая весталка, и в ласковом голосе её послышалась просьба.

Потом, схватив обеими руками правую кисть Опимии, Флорония сказала ей, слегка вздрагивая от волнения, точно от страха:

— Ну не смотри на меня так... Почему ты так глядишь на меня?..

— А ты почему дрожишь?.. Отчего покраснела?.. Отчего у тебя нет смелости поглядеть мне в лицо?..

— Потому что... Какие глупости ты вечно говоришь, Опимия... Разве я... В конце концов почему ты вот уже несколько дней пытаешься проникнуть в мои мысли?

В этот момент Луций Кантилий — а это именно он был человеком, закутанным в плащ и прятавшимся за колонной, — знавший, что с трёх часов до шести (с двенадцати до трёх часов пополудни) охрана священного огня будет доверена Флоронии[59], Луций Кантилий, проскользнувший в храм, чтобы долго, с любовью восхищаться ею, как он привык делать в порывах своего безрассудного чувства, увидев, что между двумя весталками разгорается спор, понял по жестам и взглядам, что причиной его может быть его присутствие в храмовом помещении, вышел из-за колонны, за которой он прятался, снова проскользнул вдоль стены до двери и вышел.

— Смотри-ка, какие странные почитатели есть у богини, — иронично сказала Опимия и жестом правой руки показала Флоронии мужчину, тайком выходившего из храма.

Опять покраснев, Флорония ответила дрогнувшим голосом:

— Кто это?.. Я его не знаю.

— А я бы сказала, что ты его знаешь, — глухо пробормотала Опимия, и глаза её, вспыхнувшие презрением, прямо-таки источали гнев, ненависть, жажду мщения.

Наступило короткое молчание; Флорония подняла голову и робко посмотрела в лицо своей духовной сестры; она была поражена ужасно искажённым выражением знакомых черт, сделала шаг назад и в испуге вскрикнула, почти не приглушив голос:

— Что с тобой, Опимия?.. Почему ты так бледна, отчего ты так изменилась?.. Ты меня пугаешь.

И, отступив ещё на два-три шага к алтарю, она закрыла лицо руками и пробормотала ещё раз:

— Да... Я боюсь.

Наступило долгое молчание, возле алтаря Весты неслышно было ничего, кроме тяжёлого дыхания жриц; грудь у обеих часто-часто поднималась и опускалась; видно, в их душах боролись противоположные страсти.

Флорония всё ещё прикрывала лицо руками; если бы кто взглянул на её позу, то подумал бы, что она плачет, пытаясь подавить стенания, готовые сорваться с губ.

Сверкающие зрачки Опимии, которая теперь смотрела на свою подружку с нежностью и сочувствием, мало-помалу подёрнулись слезами, сначала дрожавшими в глазницах, а потом скатывавшимися по щекам и капавшими на грудь.

Внезапно она порывисто приблизилась к подруге, схватила её руки, отняла их от лица Флоронии, нежно поцеловала его несколько раз и спросила нежным и дрожащим от волнения голосом:

— Флорония, моя Флорония... почему ты плачешь?

Небесная улыбка озарила лицо девушки, она подняла глаза, посмотрела на Опимию и, с бурной открытостью возвращая ей поцелуи, сказала:

— Ах, Опимия!.. Как ты добра!.. Ты тоже плачешь, сестра моя?..

И, закинув руки ей за голову, она спрятала своё лицо на груди подруги, добавив:

— Ах, Опимия!.. Я так несчастна!

— Ты счастлива, — порывисто сказала Опимия, освобождаясь от рук Флоронии, и взгляд её снова загорелся презрением. — Ты счастлива... А вот у меня... нет никакой надежды, я очень несчастна!

И, жёстко оттолкнув девушку, пытавшуюся опять обнять её за шею, она отошла от алтаря и с глазами, исполнившимися гнева, быстро прошла в левый от шатра проход, исчезнув за серой завесой, снова закрывшей дверной проем, как только молодая жрица прошла в него.

Опимия, стараясь успокоить свою душу и внешность, направилась к атрию Весты, а оттуда в зал триклиния, где находились два ложа, простых и скромных, застеленных белым шерстяным покрывалом, а перед ними стоял стол со скатертью из того же материала, на которой в грубоватых серебряных тарелках ожидал обед, состоявший из хлеба, яиц, сыра и основных блюд: зайчатина и копчёные сосиски, аромат которых наполнял весь триклиний. Вино и вода были налиты в две серебряные амфоры, ибо каждый консул, одерживавший победу над враждебным народом, дарил весталкам в знак глубокого почтения несколько серебряных вещиц, чтобы постепенно заменить ими глиняную и железную посуду, которая до той поры была в ходу у всех римских граждан.