Опимия

— О тебе, любезная девочка, я не плачу. Молчи, спрячься опять под одеяло... Спи, любовь моя, — сказала она через мгновение, снова укутывая Муссидию покрывалом, — будь хорошей, спи, милая Муссидия... Завтра, если ты быстро заснёшь сейчас, я покажу тебе прекрасный сад, красивые цветы... и дам тебе вкусную медовую лепёшку.

— Большую?

— Большую.

— Она очень вкусная?

— Вкуснейшая.

— Тогда я буду спать.

— И пусть Веста позаботится о тебе и убережёт от пламени страстей, — прошептала Опимия, лаская своей правой рукой светлую голову девочки.

А та, снова повернувшись на правый бок, закрыла глаза; на губах её заиграла улыбка засыпающего в объятиях розовых снов, самых прекрасных видений, и вскоре девочка крепко заснула.

Во вторую стражу, которая начиналась в девять часов после полудня, Опимия пошла охранять священный огонь; в третью стражу, когда наступила полночь, её сменила Флорония.

Когда она появилась и храме, Опимия встряхнулась от размышлений и, свирепо взглянув на Флоронию, надменно сказала:

— Видишь, каким чистым и ярким я оставляю тебе Священный огонь; смотри, чтобы он оставался таким же до поры тишины (с трёх до шести утра), когда ты должна будешь передавать его Лепиде.

И Опимия направилась к двери, ведущей в атрий Весты. Флорония была выведена из себя этими словами и столь же надменно ответила:

— А что это ты даёшь мне такие наставления?.. Я в них не нуждаюсь и не хочу их слушать. С каких это пор я, наставница, должна слушать твои советы, воспитанница?

При этих словах Опимия резко остановилась и, скрестив руки на груди, окинула свою товарку взглядом, искрящимся ненавистью, А потом, через несколько секунд, слегка растянула губы, что можно было бы принять за сардоническую улыбку, и сказала дрожащим от волнения голосом:

— Не твоё дело, Флорония; я всё вижу. И, окинув товарку снисходительным взглядом, она несколько раз иронически покачала головой и продолжила свой путь в атрий.

Флорония скорее почувствовала, чем увидела направленный на себя гневный взгляд Опимии и — не в силах его вынести — опустила голову и некоторое время не решалась её поднять, а потом наконец выпрямила её и, сложив умоляюще руки, делая шаг к удаляющейся товарке, спросила жалобным голосом:

— Но что тебе пришло в голову, Опимия?.. И на что обиделась богиня?..

Опимия оказалась уже у выхода и поднимала левой рукой занавесь, когда до неё дошли эти слова. Она повернула голову к Флоронии и сказала повелительно:

— Хватит.

И она вошла в дом весталок.

Флоронию охватила нервная дрожь, руки её бессильно упали, и она, склонив голову к правому плечу, уставилась в пол и прошептала в состоянии мучительной беспомощности:

— Чем я её обидела?

Так она простояла несколько минут; потом встряхнулась, приблизилась к алтарю, машинально подлила масла в огонь и задумалась:

— Что же имела в виду Опимия?

И вскоре дрожь снова пробежала по её телу, и ужасная мысль пришла ей в голову, так что она поднесла правую руку к лицу и, широко раскрыв глаза, поглядела в том направлении, куда незадолго до этого ушла другая весталка.

— А если она что-то заметила?..

И голова её дёрнулась в ужасе назад, словно устрашённая этой мыслью.

Несчастная не раз тёрла руками лоб и через какое-то время полностью погрузилась в собственные мысли, так что в полумраке, царившем внутри храма, её легко было с первого взгляда принять за статую.

Так прошло около часа. Внезапно Флорония очнулась: она ещё раз подлила масла в мисочку, где пылал огонь, потом осторожно подошла к выходу, ведущему в три комнаты, предназначенные для храмовой утвари, а потом и в сад.

Но вдруг, словно раскаявшись, она повернулась и приблизилась к дверце, ведущей к дому весталок. Она пересекла атрий, прошла библиотеку и, дойдя до входа в перистиль, долго стояла там, прислушиваясь и особенно напряжённо всматриваясь с остротой, на какую только способны были её глаза, в комнаты, расположенные в глубине перистиля, в одной из которых жила Опимия. Она ничего не услышала. Лишь собака, сторожившая в портике, молча прошлёпала по следам весталки и подошла к ней, нежно полизав её руки и одежду.

Успокоенная глубоким молчанием, царившим в доме, Флорония вернулась назад, проникла в храм, вошла в кладовые, а оттуда, толкнув ведущую в сад дверцу, оказалась на открытом воздухе.

По-прежнему шёл дождь, и, кроме постоянного, монотонного, лёгкого шума воды, падающей на осыпавшиеся с деревьев листья и на цветочные кусты, ничего, даже малейшего шороха, не было слышно.

Флорония сначала напрягла слух, потом, подняв глаза на мрачное, пепельного цвета небо, достаточно долго смотрела на него, и её грусть ещё больше возросла при виде такой печали в природе.

Пёс, охранявший сад, сразу же подбежал к весталке и облизал ей руки; она рассеянно гладила его, как вдруг пёс резко повернул голову, обратив своё внимание на стену, отделявшую владения весталок от Рощи Говорящего вещателя.

Пёс насторожил уши, вытянул морду и глухо зарычал.

— Тише, Алцест, — вполголоса сказала весталка, хватая его за морду и наклоняясь всем телом к животному. — Тише... Это твой друг, милый Алцест, твой друг.