Опимия

И пёс словно понял эти слова, хотя на самом деле он по запаху узнал о приближении дружественно расположенного к нему человека, привыкшего приходить сюда в этот час таким путём, и замолчал.

Флорония быстрыми шагами направилась к стенке, совсем не чувствуя продолжающегося дождя, мочившего её, и подошла к тому месту, где стена со стороны Рощи Говорящего вещателя соединялась с другой, отделявшей сад от Новой улицы.

Там непомерно разросшиеся плющ, крапива и терновник скрывали дыру в основании старой стены, которую проделывал потайной ночной гость, вынимая несколько небольших камней, а потом, уходя, тщательно ставил на прежнее место.

Из этой дыры на четвереньках выполз мужчина, закутанный с головой в тёмный воинский плащ и грубошерстную пенулу.

Оказавшись в храмовом саду, он сразу же вскочил и схватил протянутые ему весталкой руки, осыпая их поцелуями; потом выпростал ухо, недоверчиво вгляделся в ночной мрак, в ту часть сада, где находился мельничный дом.

Этим мужчиной был, разумеется, Луций Кантилий.

Оглянувшись, обследовав и осмотрев место вокруг себя, Кантилий вынул из-за пазухи пшеничную лепёшку, которая была у него запрятана между шерстяной рубашкой и плащом, и протянул псу, который с первого появления мужчины ласково тыкался в него мордой. Потом осторожно, на цыпочках, держа за руку Флоронию, он направился вместе с нею в кладовые рядом с храмом.

Едва они туда вошли, как Флорония закрыла дверцу и вполголоса сказала Луцию Кантилию:

— Не двигайся и подожди чуть-чуть.

Потом она быстрыми осторожными шагами прошла две другие комнаты и вошла в храм посмотреть, не случилось ли чего нового. Священный огонь пылал, и всё вокруг было спокойно.

Флорония пересекла храм, вошла в атрий, миновала библиотеку, остановившись на пороге перистиля: всё вокруг было тихо.

Тогда она так же быстро вернулась назад и вскоре предстала перед своим любимым.

— Ну и что же? — спросил весталку, волнуясь, Кантилий.

— Пока ничего, любимый, — сказала Флорония, обнимая шею юноши и прижимаясь жаркими губами к ставшим от холода, волнения и любви сухим и дрожащим губам юноши.

И двое любящих соединились в долгом объятии и ещё более продолжительном поцелуе.

В конце концов объятия разжались, и Флорония, держа за руку Луция Кантилия, повела его в совершенной темноте, царившей в этой комнате, в угол, где были свалены одна на другую старые занавеси, когда-то использовавшиеся в шатре и у дверей храма, образовав нечто вроде лежанки высотой около восемнадцати сантиметров от пола.

Туда они и сели, держа друг друга за руки, и Флорония сказала своему любимому:

— Ты совсем вымок, мой драгоценнейший Луций.

— Не беспокойся об этом, моя божественная Флорония; нет такой воды, что залила бы огонь, пылающий в моих сосудах, когда я нахожусь рядом с тобой, о прекраснейшая, божественная Флорония.

И после небольшого молчания, во время которого он снова заключил в объятия весталку, покрывая её лицо страстными поцелуями, добавил:

— А что это нашло сегодня утром на Опимию?

Услышав это имя, девушка вздрогнула и ответила:

— Не знаю... Боюсь, что она догадалась о нашем секрете.

— Возможно ли!.. Каким образом? — спросил с испугом Луций.

— Или по крайней мере у неё есть серьёзные подозрения на мой счёт.

— Спаси нас, Юпитер Статор!.. А если она расскажет про тебя максиме или понтифику?

— Молчи, молчи... Будь милосерден, — сказала девушка, вся задрожав при этой мысли как осиновый лист; потом, успокаиваясь, она добавила тоном глубокой убеждённости:

— О нет!.. Она никогда не сделает этого.

А чуть позже, когда Кантилий глубоко и продолжительно вздохнул, Флорония спросила:

— Скажи мне лучше, что слышно о карфагенянине?

Луций Кантилий заскрежетал зубами и, дрожа от гнева, ответил тихим, но возбуждённым голосом:

— О! Не говори мне о нём, заклинаю Матугой, матерью богов! Не говори мне о нём, Флорония! Знать, что он здесь, в Риме, что-то замышляет против Республики и даже осмелился кощунственными думами коснуться этого святого храма, возможно, намереваясь похитить палладий, сохранность которого обеспечивает благоденствие нашей родины; знать всё это и понимать, что я не могу сообщить о нём понтифику и сенату — это почти лишает меня рассудка и отравляет всё моё существование. Пойми, Флорония, если бы речь шла только обо мне, я бы уже давно рассказал о нём и охотно бы встретил смерть ради спасения родины; но, разоблачив его, хозяина нашего секрета, я раскрою и тебя, моя любимая, тебя, кого я люблю больше славы, больше жизни, тебя, чьей божественной любовью, чьими небесными поцелуями живёт и упивается моя душа.

Флорония прильнула к Луцию и закрыла ему рот пылкими поцелуями.

Через несколько мгновений к секретарю верховного понтифика вернулась возможность говорить: