Опимия

– Только бы увидеть, как отрубают руки карфагенянину! – сказал Курий Мегелл. – Вот от этого зрелища я не откажусь.

– Сейчас мы все пойдем глазеть, как будут обрабатывать этого проклятого шпиона, – утешил его Нумерий, наливая велитрийское вино в кубок и залпом выпивая его.

Часам к десяти утра, несмотря на удушающую жару – а Нумерий, Мегелл и Бибулан, вследствие продолжительных возлияний, переносили ее еще тяжелее – друзья, как и многие другие горожане, оказавшиеся в этой кавпоне, направились к Капенским воротам, перед аркой которых палач должен был исполнить приговор Агастабалу, вынесенный Публием Фуром Филом, претором иногородних.

Когда Нумерий, Мегелл и Бибулан вместе с многочисленными горожанами, присоединившимися к ним по дороге, подошли к Капенским воротам, все окрестности были уже заполнены огромной толпой сдавленных, сжавшихся людей, собравшихся посмотреть, как будут отрубать руки карфагенскому шпиону.

Как раз в этот момент под аркой ворот показались уголовные триумвиры в сопровождении ликторов; между ними шел Агастабал, и лицо, и вся фигура которого выражали крайнюю подавленность.

Нумерий, ставший смелее и энергичнее от выпитого велитрийского, стал руками и ногами проталкиваться вперед; Бибулан и Мегелл, воспользовавшись пустотой, на какой-то миг остававшейся за их дружком, пробились вслед за ним к самым воротам, почти к самим уголовным триумвирам и стоящему вместе с ними преступнику.

В этот момент трубач триумвиров трижды протрубил сигнал, призывающий к тишине, и, когда толпа утихомирилась, глашатай громким голосом прочитал приговор претора, осуждавший Агастабала Карфагенянина на отрубание рук до локтя и изгнание из города[138].

Едва был прочитан приговор, по толпе, собравшейся возле Капенских ворот, пошел глухой говор, слышались отдельные выкрики.

Помощники палача связали двумя веревками руки карфагенянина; ликторы схватили осужденного и крепко держали его, а потом помощники палача положили сначала одну, а потом другую руку шпиона на большую дубовую колоду, специально принесенную на место казни, и палач двумя резкими ударами своего наточенного топора одну за другой отрубил обе руки Агастабала по локоть.

Агастабал накануне был тяжело ранен в грудь, но его рану старательно перевязали. Во время казни он не издал ни звука: лишь два болезненных сжатия лицевых мышц показали, независимо от воли карфагенянина, как он страдает.

Кровь потоком полилась из двух обрубков, и все находившиеся вблизи африканца были забрызганы каплями его крови.

Потом, освобожденный от пут и подталкиваемый ликторами, Агастабал был выведен уголовными триумвирами за городские ворота, где его поджидали новые толпы народа, и кто-то из горожан крикнул карфагенянину:

– Отправляйся в свой лагерь, проклятый шпион! За этим одиночным криком те, кто находился поближе к шпиону, осыпали его целым роем проклятий:

– Убирайся отсюда, подлец!

– Прочь, мерзкий карфагенянин!

– Катись прямо в ад!

– В преисподнюю!

– Вон!.. Уматывай!.. Убирайся!.. Проклятый!

Агастабал, подгоняемый гневом, бешенством, ужасной болью, стал поспешно удаляться, рыча, воя, скрежеща зубами, отчаянно ругаясь и разражаясь дьявольскими проклятиями.

Толпа сопровождала его бегство настоящим ливнем криков, свиста, обидных прозвищ, непристойностей, ужасных проклятий.

Многие подбирали камни и с силой швыряли их в спину карфагенянину.

Все следили за шпионом, пока он не скрылся за поворотом Аппиевой дороги.

Тогда толпа стала расходиться, разделяться, разбиваться на части; одни возвращались в город, другие оставались на месте с намерением поболтать и прокомментировать случившееся; были и такие, кто желал прогуляться на воздухе, за городской стеной и, повернув налево, направлялся к Фонтиналским воротам.

Агастабал тем временем проковылял с полмили, пока до него перестали доноситься шум, крики и проклятия римского плебса. Но после десяти минут быстрой ходьбы дали себя знать раненая грудь, причинявшая ему в течение трех дней острую боль, и потеря крови; которая струйками текла из обрубков, отмечая красными полосками дорогу, по которой шел африканец; от одышки, вызванной и скоростью, и прихлынувшей яростью, карфагенянин внезапно почувствовал себя совсем обессиленным и остановился возле дорожного столба, а потом рухнул на землю, с трудом переводя дух, и протяжно застонал; это было скорее рычание зверя, а не человеческий стон.

Агастабал так и застыл на земле на некоторое время, переводя дух.

Однако и через десяток минут дышал он все еще тяжело. Его мучили резкая боль в груди, в том самом месте, куда его поразил кинжал Кантилия, и частые спазматические боли в висках и на темени. А еще он чувствовал, как его сжигает внутренний огонь, который, казалось, бежал по венам; и жажда донимала его; жгучая, мучительная жажда иссушила горло и губы; если бы он был царем, то отдал бы и корону, и все свое царство, лишь бы только утолить эту жажду.