Опимия

И отступила еще дальше; она повернула голову к своим подругам по жреческой повинности и разразилась душераздирающими рыданиями.

Так прошло несколько минут; молчание было торжественным и глубоким, и жалость начала уже овладевать сердцами, что отразилось на всех лицах.

И в этот момент человек лет пятидесяти, одетый в траурные одежды, появился на пороге библиотеки; лицо его выражало глубокую боль; не говоря ни слова, он вытянул руки в молящем жесте к Луцию Корнелию Лентулу; казалось, он просит взглядом у верховного понтифика разрешения приблизиться к несчастной весталке.

Этим человеком был сенатор Луций Опимий, отец горемычной девушки.

Корнелий Лентул жестом приказал ему обождать, а сам кивком головы дал понять, что ждет согласия на поставленный девушке вопрос:

– Итак, Опимия, ты хочешь, чтобы рабы запихнули тебя внутрь носилок? – и в голосе верховного понтифика послышалась мягкость.

Не получив ответа от несчастной, которая продолжала смотреть совсем в другую сторону, он дал знак рабам схватить ее.

Рабы подошли к Опимии, и один из них взял ее за руку, тогда она, быстро повернувшись, словно спущенная пружина, с яростью выдернула назад руку и, высокомерно выпрямившись, нахмурив в презрении лоб и брови, повелительно крикнула:

– Назад!.. Рабы!..

А потом твердым шагом подошла к носилкам, окидывая окружающих презрительными взглядами.

Но, увидев отца с глазами, полными слез, согнувшегося в мольбе, она побежала к нему, он кинулся к ней навстречу, и, не говоря ни слова, охваченные порывом величайшей любви, они прижались друг к другу.

Долго они стояли так, в молчании, обливаясь слезами, и отец, руки которого были свободны, нежно ласкал дочь и прижимал ее к своей груди.

Наконец, Опимия, давясь от рыданий, прошептала:

– Спаси меня, отец, от погребения… дай мне кинжал, если ты меня любишь.

И хотя эти слова девушка прошептала на ухо отцу, верховный понтифик, стоявший в трех-четырех шагах от них, услышал эту просьбу и быстро подошел к отцу с дочерью, разделив их и презрительно бросив:

– Оскорбленные боги требуют искупления в соответствии с обрядом. Ни один гражданин не смеет отважиться вырвать осквернившую себя весталку у предназначенного ей конца, поспособствовав другой кончине осужденной. Это навлекло бы на Рим гнев оскорбленных богов! Хватит уже того, что Флоронии удалось избежать такого конца, убив себя.

И он повелительным жестом протянул правую руку к Опимии, приказывая ей взглядом укрыться за занавесками носилок.

Заплаканное лицо Опимии склонилось на грудь; мгновение она оставалась неподвижной, потом решительно направилась к носилкам и уселась в них, сказав прерываемым рыданиями голосом:

– Прощайте… сестры… прощайте навсегда.

– О нет!.. Опимия! – отчаянно крикнула Муссидия и, подбежав к носилкам, обняла своими маленькими ручками шею Опимии, сграстно целуя ее и приговаривая:

– Одна… там… нет… бедненькая… Ты захочешь есть… Тебе будет холодно…

Фабия и Лепида по знаку верховного понтифика подбежали к носилкам и оторвали девочку от Опимии, заходившейся в рыданиях:

– Прощай, прощай, моя бедная Мус…

Остаток фразы потерялся за занавесками, резко задернутыми рабами.

На носилки бросили много серых полотнищ, чтобы голос и жалобы весталки не были слышны снаружи.

Потом рабы подняли носилки с пола и, предваряемые ликторами, тибиценами, тубиценами, глашатаями, ожидавшими в храме, направились со своей ношей по Новой улице.

Не описать пеструю толпу людей всех сословий, обоего пола, всякого возраста, ожидавшую траурную процессию вдоль всего долгого пути, который ей предстояло пройти. Рим, должно быть, выплеснул всех своих жителей на улицы и площади, отделяющие Новую от Поля преступников.

Все лавки и прочие общественные заведения были закрыты; дела полностью остановились; женщины обрядились в траур; мужчины одели темные тоги и туники; тем самым день, в который погребали заживо весталку-кровосмесительницу, был расценен как один из самых несчастных, как день подлинного народного траура.

За носилками шли все коллегии жрецов, коллегия весталок и все другие священнослужители, последним двигался верховный понтифик.

За жрецами следовали консул, цензоры, преторы, эдилы, народные трибуны и другие магистраты, потом – сенат в полном составе и сословие всадников, за ними – представители тридцати пяти триб и бесконечная толпа народа.

Три часа понадобилось траурному шествию, чтобы дойти до Коллинских ворот, где на пустоши, предназначенной для таких целей, а поэтому называемой Полем преступников, была приготовлена яма, в которой должны были навсегда сокрыть несчастную Опимию.

Яму выкопали в земле; глубиной она была около двух метров, а в длину и ширину примерно метр на два. Значит, она была достаточно маленькой, а поэтому ее успели быстро выкопать в нужный момент; как следствие, стенки ее и свод были холодными и влажными.

В яму поставили маленькие глиняные вазы с небольшим количеством растительного масла, воды и молока; кроме того, там были маленькая терракотовая лампа и хлеб.