Опимия

Какой-то момент она оставалась неподвижной и ошеломленной. Потом ухо ее услышало легкий шум, доходивший до нее сквозь едва заметные щели, оставшиеся между краем отверстия и закрывавшим его камнем; она застыла, прислушиваясь, почти затаив дыхание, и поняла, что этот легкий шум вызван землей и камнями, которые набрасывают на ее могилу. В самом деле, через несколько минут шум прекратился, и она ничего больше не слышала.

Опимия некоторое время оставалась неподвижной, инертной, осовелой: без каких-либо мыслей, без движенья, почти не дыша.

Но вдруг луч света слегка рассеял мрак, царивший в ее тюрьме, и привел девушку в себя. Она боязливо повернулась в ту сторону, откуда шел свет, и увидела маленькую лампу.

Несчастная глубоко и с удовлетворением вздохнула: эта лампа станет другом, который немного смягчит тяжесть ее положения.

Опимия шевельнулась и пошла в угол, где стояла лампа; она наклонилась, осторожно взяла ее в руки, осмотрела. Она проверила, сколько масла налито в лампу, какой вставлен фитиль, и с большой осторожностью снова поставила светильник на землю, а потом мысленно пожалела, что масла маловато, да и фитиль скуден.

«О милый свет!.. Утешение моей тюрьмы, – размышляла весталка, уставившись на огонек. – Долго ли ты будешь гореть?.. Ох, горел бы подольше!.. Боги милостивы ко всем смертным, даже к виновным, они не допустят, чтобы ты потух… Как я смогу жить в этой темной и сырой клетушке без тебя, благословенное пламя?.. О, гори подольше, подольше, о, утешение в моей тюрьме!..»

Лицо ее почти прояснилось от этих мыслей, но вдруг оно нахмурилось, и жуткие судороги пробежали по мышцам.

– Утешение моей тюрьмы? – спросила несчастная сама себя. – Утешение моей агонии!.. Безвредный свидетель моего отчаяния, которому суждено освещать мои страшные судороги!.. Вот что такое этот светильник.

При этой мысли ужас ознобом пробежал по ее телу, и Опимия закричала, беспрестанно растирая руками лоб и несколько раз стукнув себя по голове:

– О нет… это… невозможно!.. Невозможно!..

И, уставив свои страшно расширившиеся угольно-черные зрачки на маленькие сосуды и на хлеб, находившиеся недалеко от светильника, приложив обе ладони к вискам, она подумала:

«Как это невозможно?.. Но это же случилось, это – ужасная истина… это – сущая правда!..»

И долго-долго она не шевелилась, придавленная мыслями о своем положении.

«Я похоронена! – размышляла она. – Уже… похоронена… словно умершая… а я живая!.. Я мыслю, плачу, чувствую, испытываю волнение и тревогу… живу, в конце-то концов живу… и все же я мертва!»

Задержавшись надолго на этой мысли, она бросилась на колени и, с мольбой протянув сплетенные руки вверх, воскликнула печальным, нежнейшим, измученным голосом:

– О, да я схожу с ума… В самом деле!.. Есть вещи, которые человеческий мозг не может понять, не может осознать!.. И ты святая богиня Веста не позволишь, чтобы они стали явью. Смерть, да, это справедливо… Так пусть придет смерть. Я ее заслужила… заслужила… Но пусть это будет кончина, какая приходит к другим смертным… Топор, кинжал, яд, лихорадка, голод… да, даже голод… но на свежем воздухе, под солнечным светом… под сводом небес… на постели из луговой зелени… под сочувствующими взглядами родственников… О святая богиня! В твоей божественной душе не может быть человеческих страстей… Ты не можешь наслаждаться местью, не можешь питать ненависть, не можешь извращать свой ум, изобретая с жестокой утонченностью все новые, все более жестокие способы смерти, в дополнение к тем, какие верховный Юпитер установил в своих непостижимых законах! О святая богиня, не допусти, чтобы я умерла погребенной заживо!.. Боги могут сделать все, что захотят… Часто они совершают чудеса, поражающие всякое человеческое разумение. Спаси же меня, святая богиня, от этой ужасной смерти… Чего я прошу?.. Чуда, может быть?.. Да нет, самого человечного, самого выполнимого… самого простого… Пусть кто-нибудь, тронутый состраданием ко мне, придет и откроет этот склеп, отвалит этот камень, вытащит меня наверх, на свежий воздух и пусть он вонзит мне в грудь кинжал, чтобы я могла истечь кровью, принесся ее в жертву твоему гневу… О, смилостивись… сжалься, о святая и непорочная богиня!

Так молилась Опимия – с воодушевлением, с жаром, с верой, с усердием, которые растрогали бы самого жестокого зверя. В слова свои она вложила всю душу; в голосе ее слышались печальнейшая кротость, нежнейшее отречение; слезы, обильно стекавшие по ее бледному лицу, были живым и глубоким проявлением чувств, хлынувших из самого сердца.

Распростертая в молитвенной позе, несчастная девушка надолго застыла, выпрашивая милость Богини уже не словами, а мыслями и душой.

Молитва эта, кажется, пошла ей на пользу: душа ее почти успокоилась, дух взбодрился, ее разумом овладела пылкая надежда или, скорее, глубокая вера в то, что боги пошлют кого-нибудь освободить ее или, по крайней мере, принести ей иной вид смерти.